— Пожалуйста! Еще один вопрос!!!

— Да?

— Скажите, а костел — это церковь по-ихнему?

— Да, это ИХ церковь, — мужчина специально сделал ударение на «их», но Рыбка не поняла, почему…

Мужчина ушел.

Рыбка стояла в задумчивости, ощупывая в кармане пятидесятидолларовую бумажку. Но потом — вздохнула, тряхнула волосами и решительно полезла через сугробы на другую сторону улицы.

«Ты — еврей?»

«Нет, я — поляк…»

«Католики? А кто это?»

«Ну, иностранцы, поляки всякие.»

…О церкви, о Боге, об ангелах она имела самое смутное представление. О Баал-Зеббуле она имела куда больше сведений, чем о том, кому поклонялись люди верхнего мира, во имя кого они носили золотые, серебряные и аллюминевые крестики, чье тонкое лицо с огромными, сострадательными глазами она могла видеть на надвратных иконах всех московских монастырей. Но при этом — Рыбка знала, что люди верхнего мира платят священникам деньги, чтобы те заказывали заупокойные молитвы об умерших. Можно было даже заказать молитвы на целый год! Это, конечно, стоило дорого, но зато — целый год любимое имя будет повторяться в молитвах во время соответствующего обряда в храме. Какой в этом смысл — Рыбка не ведала: похоже, люди верхнего мира считали, что молитва, произнесенная специальным человеком в специальном месте, быстрее доходит до Бога и до того, чье имя заказываешь поминать.

У Рыбки было пятьдесят долларов.

Она решила заказать заупокойную молитву по Венику.

Пусть он — там, наверху — узнает, что Рыбка любит и помнит его здесь, внизу…

Костел возвышался над нею темной громадой: вытянутый, заостренный, условно устремлявшийся к небу в едином порыве сотен молящихся душ!

Он вовсе не был похож на православные церквушки, которых Рыбке немало пришлось повидать в своих скитаниях: нарядные, в пестрых завитушках, с округлыми золотыми «луковками» и ажурными крестами.

Костел был величественен. Строен. Строг.

В темноте Рыбка не могла видеть, что здание полуразрушено, в строительных лесах, среди вагончиков и груд мусора — впрочем, даже если бы она увидела все это, ничего бы не изменилось в ее восприятии, потому что костел был прекрасен, а пение, несшееся из узких высоких окон, еще прекраснее всего, что Рыбке приходилось видеть и слышать за всю ее разнесчастную жизнь!

Рыбка робко толкнула тяжелую дверь… Вошла… В первом помещении — пусто… Какие-то стенды с фотографиями…

Овальный фарфоровый медальон с фотографией красивой белокурой женщины — это не могла быть икона, женщина была настоящая! — а такие медальоны Рыбка видела на кладбище, на надгробных памятниках… Наверное, и эта женщина умерла. Может быть, она похоронена здесь… Такая красивая! Такая молодая!

С такой светлой улыбкой! Казалось, она улыбалась Рыбке, пытаясь приободрить ее…

Распятие на стене.

Под распятием — что-то вроде умывальника, но — очень красивое, мраморное.

Рыбка склонилась, попила воды…

Пение доносилось из-за вторых дверей, украшенных вверху стеклянными вставками.

Рыбка вошла в эти двери…

Большой темный зал. Ряды скамеек. Никаких икон! Только — большая статуя красивой девушки — Богоматерь, наверное, но почему без младенца? Перед статуей — высокий стол, накрытый белой кружевной скатертью. На столе — большая книга.

Вокруг — елочные гирлянды, игрушки. Незажженные свечи в высоких подсвечниках. Пение — увы! — не настоящее, а в записи, играет двухкассетный магнитофон… И — ни одной живой души! Неужели они не боятся, что их обокрадут? Неужели они ТАК верят в силу и защиту своего Бога?!

Рыбка потопталась на месте.

Ей неловко было долго оставаться здесь в одиночестве…

Конечно, ее завораживала музыка, особенно — в купе с теплом и ароматом еловых ветвей, но все же — если что пропадет, на нее ведь подумают!

Она должна найти кого-то, кто хоть сколько-нибудь похож на священника, кому она отдаст пятьдесят долларов с просьбой молиться за Веника столько времени, на сколько этих пятидесяти долларов хватит.

Рыбка пошла вперед, вдоль рядов скамеек… И вдруг увидела то, что до сих пор закрывала от нее увитая ветвями колонна!

Она увидела странную высокую скамеечку, за скамеечкой — углубление в стене, а в углублении — две елки и много-много раскрашенных гипсовых кукол. Таких красивых кукол ей никогда не приходилось видеть! Там был высокий лысый старик с посохом, трое нарядных бородатых мужчин в коронах и с вазочками в руках, трое других — тоже бородатых, но закутанных в шкуры, и младенец ( почему-то не в люльке, а в корыте с соломой! ), и всякие животные… Но лучше всех ( и больше всех по размеру ) была женщина, прекрасная женщина, похожая на ту большую, которую Рыбка приняла за Богоматерь, но лучше, красивее. И, если та просто стояла, чуть склонив голову и ласково глядя на входящих, то эта — разрывала на груди одежду и даже самую плоть, чтобы открыть свое сердце, пронзенное сразу семью кинжалами! Это открытое и пронзенное сердце так удивило и напугало Рыбку, что она снова расплакалась и, плача, потянулась к гипсовой статуэтке, чтобы потрогать, убедиться, что ей не чудится весь этот кошмар!

— Не надо трогать! Зачем ты трогаешь? Отойди оттуда, девочка, не надо трогать, — прозвенел позади нее женский голос с нотками иностранного акцента.

Рыбка так испугалась, что дернулась и едва не свалила ту странную высокую скамеечку…

Женщина подхватила скамеечку и поставила назад.

Она была молода, румяна и крепка, как налитое яблочко, очень странно и очень скромно одета, в простое серое платье и черный же — платок? нет, не платок это — с белым кантом.

Волосы скрыты. Ни капли макияжа на лице. Из украшений только длинные деревянные бусы и деревянное же распятие.

Рыбка догадалась, что эта женщина — монашка, хотя она и не походила на православных монашек, «ворон», как называли их нищие, кормившиеся в хлебодарнях монастырей.

— Я не хотела ничего украсть! Правда! Только эта женщина… У нее же сердце проколото! — захлебываясь, заговорила Рыбка. — Это Богоматерь, да? Я вот пятьдесят долларов принесла, мне надо заказать молитву за одного человека, его звали Веник, то есть — «Вениамин», по-еврейски это значит «самый любимый сын», но он не был евреем, он был поляк, поэтому я думаю, что молитву надо заказывать в вашей церкви, ведь поляки вашему Богу молятся, да?

Монашка выслушала ее, нахмурившись, а потом вдруг улыбнулась и глаза ее просияли золотисто, и она коснулась своей рукой руки Рыбки.

— Мы все молимся одному Богу и Святой Матери Его. Но, если твой друг, детка, был поляком, то он, скорее всего, католик. Давно ли он умер?

— Его убили… Не так давно.

— Он умер насильственной смертью? Не успев исповедаться?!

— Это очень плохо, да? — испугалась Рыбка. — Но он не виноват, он просто не мог успеть сразу и Настю спасти, и исповедаться! Но он был очень-очень хороший, очень красивый и ему было восемнадцать лет!

— Восемнадцать лет… Бедный мальчик.

— Вы помолитесь за него? Вы ему грехи отпустите?

— Я могу помолиться. И ты — тоже… Что до грехов, то теперь он во власти Господа вместе со всеми своими грехами.

Но ты не плачь, Пресвятая Дева сможет умилостивить Сына Своего, надо только помолиться ей об этом.

— Вот, пятьдесят долларов! Вы не бойтесь, они настоящие! Только на сколько молитв их хватит, пятидесяти-то? По нынешнему курсу это где-то двести семьдесят тысяч рублей…

— Убери свои деньги, девочка, Здесь — храм! — сурово сказала монашка. — А тем более — сегодня святой праздник…

Если ты хочешь помочь церкви — у нас есть счет в банке, можешь перевести деньги на него, на ремонт храма… Но мне кажется, что ты сама в них нуждаешься.

— А как же молитва?

— Мы сейчас помолимся с тобою. Вдвоем. Пока еще храм пуст, нам не помешают… Как тебя зовут?

— Рыбка. То есть — Света. А вас?

— Сестра Малгожата. Ты — католичка?

— Не знаю…

— Ну, все равно… Стань на колени вот сюда… А сюда положи сложенные руки… И повторяй за мной… Аве, Мария…