Можно сколь угодно рассуждать о ценности человеческой жизни вообще, о необходимости каждой расы пройти положенные этапы развития на пути к цивилизации, включая самые неприглядные, о недопустимости вмешательства в дела других народов… Это всё абстрактно.

А когда видишь перед собой конкретное зло, то не вправе прятаться за рассуждениями. Даже о чистоте кармы.

Ближайшая женщина зашевелилась и открыла глаза. Рикас внутренне сжался. Переполошит орду раньше времени…

Она не издала ни звука, когда незнакомец в чёрном меховом комбинезоне одним ударом остро заточенного клинка отсёк голову вождя, словно сбил шляпку с огромного ядовитого гриба. Затем деловито отёр мёртвый лоб над выпученными глазами от белого порошка, чтобы подданные не питали иллюзий об отлёте души предводителя в рай. Прирезанный во сне райских почестей не достоин!

- Тихонько будите остальных женщин и пробирайтесь к выходу! У вас одна минута!

Заполошенно оглядываясь на тея и отрубленную голову в его руках, монахиня что-то зашептала на ухо одной, потом другой товарке. Точно перепуганные мыши, они шмыгнули в сторону выхода, стараясь не задеть спящих воинов.

Надеясь, что никто из них не пальнёт спросонья из лука, Рикас развил кипучую деятельность. Сначала распалил факел, прибавив немного света в мрачный зал, потом забрался на укороченную тушу с головой в одной руке и факелом в другой.

Начали…

- Презренные росомахи! Вы – прокляты! Ваш вождь Торборг убит как трус! Вы тоже умрёте!

Спектакль дешёвый и плохо сыгранный, но когда спросонья видишь отрезанную голову наместника Бога на Земле и громкий голос его убийцы, наверно, это производит впечатление. Чтобы его усилить и закрепить, Рикас подбросил голову и врезал по ней сапогом, будто играя в мяч, она улетела к дальнему концу дацана, мелко брызгая кровью. А потом в ход пошла шпага.

Тей намеренно не стрелял. Огнестрельное оружие, дикарям хорошо известное, имеет свойство замолкать, истратив патроны. Как бы ни было плохо с соображением и арифметикой, даже самый тупой смекнёт, что нет в мире револьвера, имеющего комплект боеприпасов на такую толпу. Поэтому – холодной сталью, без грохота пальбы, только под крики ужаса.

Первых он заколол, ещё не успевших подняться, отдав управление телом в полное распоряжение Силы, она хлынула в самые жуткие глубины души, воззвав к самым жестоким инстинктам. Рука перестала чувствовать усталость – шпагой водила Сила…

Тейский клинок – скорее колющее, нежели режущее оружие. Но у умелого фехтовальщика, с бурлящей Силой внутри, шпага работает в любой ипостаси, даже как ударно-раздробляющее, когда рукоять на отлёте врезается в чей-то висок…

Конечно, он убил совсем небольшую часть отдыхавшего воинства. Рикас стремился посеять панику и преуспел. Дикари бросились к выходу, к окнам, отталкивая и затаптывая друг дружку.

Через разбитые стёкла проник рыжеватый свет: занялись пожары. Племя собиралось устроить поджог, покидая Шанхун? Ну, так вы и покидаете. На тот свет. От стопок соломы занялись дома по периметру. Кольцо огня, вопящая толпа, перепуганная до смерти, что ещё нужно?

А, вот что нужно – с крыши залаяла пулемётная винтовка, один наводит, второй вращает длинную рукоять для перезарядки и подачи патронов. Громоздкое, но грозное оружие.

Хлопки одиночных выстрелов доносились с разных сторон. Гвардейцам приказано не пытаться остановить толпу – только обстреливать бегущих и подгонять их к краю города. Как только удалятся от пылающих зданий, угодят в январскую стужу. Мороз воюет на стороне освободителей.

К утру вдобавок поднялась пурга. Неверные солнечные лучи едва пробились через неё, осветив Шанхун словно склеп, в который открылась дверь. Но ни в одном склепе не бывает столько трупов сразу!

Рикас внутренне ёжился при виде плодов ночной бойни. Икарийцев тоже погибло много, к центральному дацану подтянулось всего двадцать три человека, включая его и Дара. Остальные – зарубленные саблями, получившие стрелу или пулю – где-то лежат меж домов, жертвы чужой войны.

Снег был чёрный, сажа вперемешку с кровью, пока следы ночного кошмара не упрятала пороша, превратив неподвижные тела в продолговатые сугробы.

- Полагаю, большинство сбежало из города, синьор, - устало произнёс Дараньон. Он опустился на один из сугробов, не пытаясь определить – там деревянная колода или человеческое тело. Беспредельная усталость после нервного напряжения напрочь отбили разборчивость. – Молю Создателя, чтобы они не вернулись.

Вернулись.

На площадь перед главным дацаном потянулся люд – дикари, монахи, монахини. Из варваров почти исключительно женщины, большинство с детьми. Могли тихонько расползтись по домам, возможно, часть так и поступила.

Одна из туземных женщин увидела Рикаса, выделив его по лишь ей известным признакам, указала на него рукой, заголосила. Тей схватился за револьвер, но набежавшие дикарки и не думали нападать – повалились лицом в снег, выкрикивая что-то вроде «вождь-росомаха».

- Уничтожив их верховного вождя и претендентов на этот пост, вы получили право возглавить племя, - раздался голос Наркиса. Хорошо, что в сдержанном голосе монаха не прозвучало ни намёка на насмешку вроде поздравления с должностью. Рик мог бы не сдержаться.

Ему было не до шуток. Сам отдал приказ не щадить. И что теперь? Собрать два десятка выживших теев и продолжить резню? Дикарки, похоже, и особо сопротивляться не будут, раз великий вождь так решил.

- Наркис, у вас есть что-то вроде пригорода?

- Не понял, синьор.

- Ну… группа зданий на отшибе. Согнать их всех, дать зерна… В марте пусть убираются.

Монах покачал головой.

- Значит, стеречь их до весны… Нас и так мало, люди не склонны к насилию.

- Зато ничего не имеют против, чтобы пригласить нас, и насилие льётся через край. Наркис! Неужели ты не понимаешь, сегодняшняя ночь легла тяжестью и на нашу, и на вашу карму? Думаю – в равной степени. И я не желаю отягощать её ещё больше, хоть не верю в сансару.

Глава двадцать четвёртая

Сколько лет Верховному ламе? Двести? Или триста? Выглядел он на четыреста.

Никакие самоутешения о перерождении убиенных, о неотвратимости предначертанного, о необходимости хранить ровное состояние духа в любых обстоятельствах не могли заслонить тот факт, что город, в котором лама жил веками и правил им десятки лет, обращён в руины, разграблен и наполовину сожжён, а население вырезано.

Лама Кагью мелкими шажочками вышел из здания библиотеки, также основательно пострадавшего. Его поддерживал крепкий мужчина в монашеском одеянии, контрастирующем с короткой винтовкой на ремне. Трое других держали такие же винтовки наперевес.

- Наркис-с… - старческий голос говорил с присвистом. – Ты сумел привести подмогу…

Ага. Вот у кого лавры главного освободителя. Рику пришлось внести ясность.

- Прим-офицер гвардии Восточной Сканды тей Рикас Алайн, командир отряда. Полагаю, вы – Верховный лама?

Старик повернулся всем телом. Глаза слезились, один совсем закрылся неприятной белесой плёнкой.

- Алайн… Сын того самого… Князя.

Рик сжал зубы, скрывая возмущение. Наверно, покраснел даже старый сабельный шрам на подбородке, покрытый рыжим редким пухом. Он сам добыл эту победу! Причём здесь отцовские титулы и слава?

Старик шамкал ещё какие-то слова. Быть может, там звучала мудрость нескольких поколений, но уже не разобрать. Монахи с винтовками увели его куда-то.

Трудно сказать, сохранил ли патриарх какое-либо влияние, но дальше в Шанхуне распоряжался именно Наркис. Он сумел наладить изоляцию выживших дикарей, весьма многочисленных и после резни, хоть значительная часть просто замерзла за городом на следующий день. Он же как-то организовал текущую жизнь.

Через неделю, когда раненые гвардейцы выздоровели, не без помощи местных врачевателей, Рикас заторопился в обратный путь, категорически отклонив предложение задержаться до открытия перевалов. В день их отлёта Наркис был мрачен.