Коша в ту пору была невообразимо прекрасна: очки обновила – выбрала с золотыми вставками, челку отрезала покороче (чтобы стояла), зубы отбелила, ноги выбрила, даже достала бабушкины жемчужные сережки и носила их внепразднично, каждодневно, любуясь своим отражением в зеркале. Еще Коша купила красные леггинсы и ядрено-розовый спортивный лифчик, потому что начала ходить на пилатес. Коша приплясывала, в ожидании тренерши, сама себе натоптывала пяточкой ритм, порой даже кружилась на месте, отбивая улыбкой, как щитом, косые снисходительные взгляды напарниц по залу. Дома Коша пела, начала готовить красивые вкусности, а еще вдруг взялась рисовать по номерам всякие там лилии, пушистых котят и силуэты парочек на фоне морского заката. Очевидно, Коша влюбилась.

Ему только-только исполнилось сорок пять, он пришел руководить их отделом. Коша увидела его первой: он приехал на работу на велосипеде, и, когда Коша по привычке зашла в пустующий вот уже несколько месяцев кабинет, чтобы полить фикус и открыть форточку, произошел взрыв. Локальный, конечно, но перетряхнувший все до основания. И совсем незаметный всему окружающему миру, кроме одной Коши.

Он как раз решил сменить спортивную, прилипшую к атлетичному телу, футболку на свеженькую бледно-голубую рубашку. Внезапно Коша будто обрела супер-способности: ее слух обострился – она услышала, как он сглотнул, как медленно и глубоко выдохнул, ей показалось, что она будто бы даже слышит гулкие удары его разгоряченного сердца. Кошины очки на минус восемь вдруг превратились в увеличительные стекла – впервые в жизни с удивительной четкостью смогла она рассмотреть, как стекают по загорелому телу капельки пота (Коша, в принципе, не особо часто пила, но сразу представила себе пузатую ледяную бутылку шампанского и игривую испарину, скользящую все вниз и вниз, и вниз…), она увидела блеск аккуратных полированных ногтей на сильных пальцах, стиснувших ткань футболки, она увидела биение сосудов на его шее, она увидела тонкую складочку у уголка его рта. Выстрелом в голову стали глаза – карие, яркие, с поволокой, с внезапной искоркой, выскочившей из-под ресниц, с проницательной издевкой: «Я уже знаю, чего ты хочешь».

Все тридцать восемь целомудренных лет, все одинокие ночи и дни, не целованные с десятого класса губы, все некасания, невозможность, неблизость и горячий стыд, томившиеся под крышкой «мне этого не надо, моя жизнь и без этого хороша, я и так состоялась» – как демон, обуяли Кошино тело. Что-то, покрытое пылью и мороком, треснуло внутри нее, выпуская наружу ослепительный, бьющий прямыми лучами свет. Коша пошатнулась и ойкнула, Коша схватилась за дверь, а потом рухнула на пол, прямо к его ногам.

Она мечтала, наверное, об СЛР, о вот этих вот рот-в-рот, что показывали на тренингах, о его ладонях со вздутыми венами (это Коша заметила, уже падая) на ее груди (опять же, не на грудине, а на груди), о его встревоженном взгляде, мол, милая, дорогая, обворожительная, как ты, ну как, перепугала меня, дурочка, куда я без тебя, без тебя я как, иди ко мне, обниму, прижму, приголублю…

А получилось то, что получилось: Ирина Валерьевна со стаканом воды, перепуганная Иннеска, машущая пачкой бумаг, Олежка-стажер с ежесекундными предложениями вызвать «Скорую» и голос, низкий, льющийся, незнакомый (но, конечно же, слышимый где-то далеко, возможно даже в детских мечтах), предлагающий перенести ее на диван в приемной.

Коша подалась вперед, мол, да, бери, неси, диван, еще куда, мне все равно, но все облегченно загалтели и помогли ей встать.

Коша извинилась, сказала, что ее зовут Катериной Юрьевной, и, пыхтя, краснея и силясь опять не упасть из-за дрожащих ног, кинулась прочь из кабинета.

Все шутили в тот день, что новый босс – новая жизнь, но никто и представить не мог, что значили для Коши эти слова. Она ощущала себя персиком, с которого зачем-то содрали волосатую нежную кожицу – ощущала, как нага теперь сама ее суть, сама истекающая соком мякоть души ее, как открыта теперь она, как она проста и уязвима.

Коша вернулась домой, чмокнула в щеку давно уже лежачую маму, отпустила сиделку, приготовила ужин, почитала маме перед сном. Думала, что ей будет не уснуть, но сон душным июльским днем навалился на нее. Коша ощущала воздух как тело, ворочалась, постанывала, приоткрывала губы, маялась, дышала тяжело и мелко, но никак не могла проснуться. Наутро встала больная и почему-то расплакалась, присев на край кровати и зажав простыню между ног.

Мама чуть встревожено повела бровью, но Коша сказала, что с ней все в порядке. Порядок этот был новым и странным, еще совсем незнакомым Коше. Будто башню, возведенную из Лего, разрушили, и из тех же деталей вдруг собрали корабль – вроде бы все то же, но теперь не стоит, а движется, теперь просится куда-то вдаль.

Его оказалось звать Петром Петровичем, и Коша гоняла по рту это мягкое «П» и многообещающее «Т-р» по сотне раз на дню, а по ночам и того чаще.

Коша начала охоту. Она развернула свой рабочий стол спиной к окну, чтобы через тонкие щели в жалюзи собирать осколки рабочего дня босса, она передавала ему документы через секретаршу, предварительно прижав их к себе и надеясь, что они напитались ее запахом и ее любовью, она проветривала в его кабинете, вытирала с полочек пыль и по-прежнему поливала фикус и еще два новых цветка – антуриум и спатифиллум (конечно же, во внерабочее время, чтобы он не застал ее за этими занятиями и не подумал, что ее ухаживания непозволительно очевидны), она нашла все его соц.сети, пересмотрела кучу фотографий, начиная от университетских (при этом безумно умиляясь его щечкам, нелепым усам и еще открытому взгляду) и заканчивая недавними, с бывшей женой, тремя детьми (все мальчишки-красавчики, как на подбор) на всевозможных курортах и базах отдыха. Он, конечно, занимался теннисом, бегал марафоны, плавал по четвергам, отлично разбирался в вине и иногда, для собственного удовольствия (как он чуть ли не стыдливо признавался, размещая посты везде, где только можно) литератовствовал, сочиняя совсем непонятные Коше, но трогательные до кома в горле и до слез белые стихи.

Она переслушала все песни из его плей-листа, едва открыв глаза, она лезла в пустой еще диалог в вотсаппе и смотрела, проснулся ли уже он, она прикидывала, где он сейчас может ехать на своем велосипеде, что он видит, вокруг себя, что ему нравится видеть.

На второй месяц томления Коша вдруг проклюнулась. Внезапно опротивевший милый свитерок под горло и длинная узорчатая юбка отправились на нижнюю полку шкафа, к ним полетел и старый замызганный бюстгалтер и добротные хлопковые труселя. Коша преобразилась, заметила, наконец, как чудесна своим покоем осень и как неожиданно много в городе солнца. Коша теперь решительно не понимала, как она жила раньше без этой своей непосильной изматывающей любви, как она смотрела, как ходила, как дышала вообще, не зная, что где-то в мире есть он.

На Новогоднем корпоративе он дарил всем сертификаты в книжный в милых пакетиках. Он жал мужчинам руки, а девушкам целовал щеки. Коша трепетала. Когда он двинулся к ней, Коша схватилась за его ладонь ледяными пальцами, чтобы не упасть, когда его губы коснулись ее страждущей кожи. Он только хохотнул и быстро отстранился, мол, надо же, Катерина Юрьевна, как замерзли, вам бы пиджачок накинуть, а то и спина и плечи открытые…

Он заметил Кошину спину и плечи, и теперь они как будто бы появились.

Она как в горячке летела домой, чтобы назавтра нарезать салаты, и встречать Новый год вдвоем с мамой, но, конечно же, с ним тоже. Он был рядом теперь постоянно. Тихим теплом под левой лопаткой, сладким спазмом внизу живота, горячим узлом в груди, под самой глоткой, несмываемым отпечатком на самой счастливой щеке.

Когда било двенадцать, Коша вдруг ясно поняла, что больше не может. Она знала от Иннески, что он свободен, что до сих пор тяжело переживает развод и вроде бы как не хочет пока заводить серьезных отношений. Тем было лучше. Коша решила признаться, но никоим образом не посягать на него, никоим образом не вмешиваться в его настоящую жизнь. Почему-то Коше было очень важно не оскорбить своими чувствами ту, другую, призрачную женщину, которую он мог бы себе выбрать в спутницы.