В Тусе впервые это произошло, когда ощутил он себя. Рычание и хруст слышались в полутьме. Очень маленький лежал он в углу некоего дома и все боялся собак, забегающих с улицы. Они доедали брата, умершего последним. И появился тогда человек, который дал ему хлеб. Тяжелый, теплый запах его ударил в лицо, и закружилась, закачалась земля, холодной яростью стиснуло горло...
И вдруг он все понял. Не дьявола в мире только что увидел он, а этого человека. От протянутого им хлеба брызнули кровью тюльпаны. Всю жизнь день за днем видел он, как отточенная яркость кетменя входит в податливое тело. Растерянный, ослепленный прозрением, слышал он, как хрустит песок от шагов уходящего...
Зловонием исходила земля. Перед старым каналом стоял он теперь, куда стекает все мерзкое и гнойное, извергнутое людьми. Зачем он пришел сюда?..
О гябрских женщинах говорил там, в горах, что-то большегубый фидаи. Здесь, в развалинах, их капище, а в рабаде он встретил вчера ту, что была с ним в заоблачном сне. Уткнувшись ей в грудь, плакал он когда-то, и пахло от нее по-земному.
С ней, как и с человеком, давшим ему хлеб, которого он хочет убить. Все наоборот в этом мире, где днем сияет солнце, а ночью загораются звезды. Насилие в основе всего. Зло за добро тут плата, а от хлеба ненависть. Правда -- в другом мире...
Ворота к гябрам были перед ним Играла музыка, и костер горел в сгустившейся тьме ..
IV. СУД ИМАМА ОМАРА
Все тут под знаком хатун, но цвет или форма неуловимы. Нарастающий гул подавляет прочие звуки мира. Он и сейчас слышится, этот гул, словно миллионы копыт бьют в черствую корку земли, разбивая ее, сотрясая до основания. Только свет, исходящий от хатун, осязаем.
Из века в век стихи о луне, и без смысла употребляется сравнение с ней женщины. Но все видевшие говорят про некий свет, излучаемый тюркской женой султана. На базарах шепчут батиниты, что от дьявола такое свечение в доме Сельджуков.
Приемный зал у хатун здесь проще, чем в Исфагане. Зато подальше от багдадских законников-факихов и ближе к туранским шаманам-баксы. Тахт ее в Мерве на одной высоте с тахтом Величайшего Султана, что положено не ей, а только старшей жене.
На разные голоса призывают божье благословение надимы у стены, и его возглас на своем месте среди них. Каждого слышно в отдельности, а все сообща являют необходимую гармонию. Хаджиб Дома, проверяющий всякий раз их умение, имеет тончайший слух.
В последний раз смотрят подручные хаджиба, все ли на местах, по форме ли одеты. Он быстро подбирает ноги в грубошерстных чулках -- джурабах, которые не сменил, идя от гябров. Не для султанского приема эти чулки. Зато халат на нем, как установлено: ярко-синий, с вышитыми серебром луной и звездами.
На свой особый тахт всходит Величайший Султан, и будто в сломанный карнай пытается кто-то выдуть мелодию. Сверкание клыча над миром осталось ему от отца Алп-Арслана. Но нет более хрупкого металла, чем сталь. Знак султана рассыпается на крупные бесформенные осколки...
Ясно выговаривает султан формулу бога и Посланника. Три зубчатых рога на золотой короне Кеев покачиваются в такт свидетельству. Могучи тело и руки, но некая печаль тления в зеленых глазах Малик-шаха. Будто на невидимой цепи он среди людей и давно уже перестал дергать ее. Агай -- великий воспитатель, и с семи лет султан на его попечении.
Шепчутся все по стенам и нишам. Двурогие и однорогие эмиры расправляют одежды, оставляя правые руки на перевязях.
Локти у них торчат углами, словно волчьи клыки Новый вазир Абу-л-Ганаим далеко вперед вытягивает шею. Султан слушает и смотрит в узкую прорезь окна под потолком. Там видно небо.
Красные, фиолетовые, голубые тени возникают на ай-ване. Лишь младшие жены эмиров здесь по древнему правилу. Глухо закрыты лица персиянок, у остальных же, по туркменскому обычаю, высится золотой борик на голове, и только рот с подбородком ограждены "платком молчания". В единый ряд сливаются они: широкая золотая полоса сверху, красная -- снизу, и полоска неживой китайской пудры между ними. Ровная исфаганская линия бровей прочерчена через весь ряд. И только глаза искрятся будто специально для Магриби, чтобы сравнил их с ширазскими звездами.
Шахар-хадим появляется из вырезанных сердцем ворот, и люди гарема простилают особый ковер к тахту Кивает от золотой решетки строгая хаджиба Айша-ха-нум Прислужники сдвигают "занавес скромности", чтобы оградить хатун от мужских взглядов. Но лишь чуть подвинув его, они подвязывают шнуры. В Исфагаие занавес закрывался до половины ..
Знак хатун проявляется сразу. Будто громом раскалывает тишину ожидания. Миллионами искр рассыпаются звезды на айване. С вытянутой шеей так и остается новый вазир. Эмиры забывают о локтях, и руки их сами собой прижимаются к телу. В вечном изумлении открыт рот у султана. А грозный гул из неведомых глубин то нарастает, то укатывается в бесконечность.
И только когда возникает хатун, замечает он, что сам тоже делается другим. Все уже не такое, как было до ее прихода: тело, руки, дыхание. Невольно опускает он глаза, не в силах смотреть на нее, стыдясь божьего совершенства. Именно в такую минуту закрыл Пророк им лица.
Чуть поведя плечом в сторону султана, садится она рядом и смотрит сверху на эмиров. От четких маленьких ушей до подбородка открыто лицо у нее, а вместо бори-ка -- узкий обруч. Нечто необычное ощущается вокруг.
И вправду свет струится от рук и лица у младшей жены султана. Все потускнело, и одна она сияет сейчас в мире. Первый сказавший о луне и женщине был воистину поэт.
Грех или не грех такая великая красота? Она не вызывает, подобно Рей, плотских порывов, и как абсолютное творение бога -- маленькая Тюрчанка на троне. Потому, быть может, и опускаются глаза, что нельзя подсматривать в доме у Творца...
Один за другим под ее взглядом отставляют локти эмиры. Потом она смотрит в сторону налимов, и немеют те перед неведомым светом. Но из прочих выделяет его хатун. Лишь черточка бровей надламывается у нее, и чувствует он, как в постыдной радости пламенеет лицо. С подозрением глядит на него Абу-л-Ганаим, вазир...
Разносят мороженое на серебряных подставках маль-чики-гуламы. Белыми и розовыми шарами уложено оно, и свой вкус у каждого. Знаменитый мастер-иудей привезен для этого из Исфагана. От предков, кормивших мороженым еще царей Эраншахра, его секреты. Особые гу-ламы несут вино в кувшинах.
Надим с плоским лицо шепчет, что сам видел, как пригнали на черный двор четыре сотни баранов для сегодняшнего угощения. Все хайльбаши и сарханги войска позваны к хатун, и в саду над Мургабом расстелили для них дастархан. Каждодневно теперь будет так. Великий пост скоро, и следует окрепнуть к его началу. Предстоит дальняя дорога войску к дому халифа в Багдад, и, как всегда, об этом уже знают на базаре.
Крик голодной цапли прозвучал в мире. Пришел черед Магриби, и, закатив глаза под веки, тонко поет стихотворец свою касыду. Да, ширазские звезды блекнут при виде луны. Но даже луна устыдилась появиться нынче в Хорасане, так как затмила ее некая другая луна. Рядом с солнцем утвердилась она, ибо от него изливаются на землю животворные лучи, наполняя счастьем сердца...
От горки срезанных тюльпанов на блюде берет хатуы и бросает стебелек поэту. С другой стороны султан подталкивает к нему ногой мешочек с серебром. Подметившие это движение надимы сразу цокают языками, дивясь силе поэтического слова. О щедрости султана говорят они между собой на разные голоса, и снова возникает гармония.
Потом поют и танцуют мутрибы } -- люди из цыганского племени. Велика сила их искусства, и уже не на свой индийский ласковый манер, а совсем по-тюркски приседают они в танце, выбрасывая ноги в стороны. Только тюрки пляшут так из народов земли, и куда еще понесут этот лихой обычай цыгане...
Некое синее пламя полыхнуло в зале. Нет, не почудилось ему. Он быстро поворачивает голову и видит, как изменилось лицо у хатун. Из глаз ее этот испепеляющий свет, и неотрывно смотрит она на пустые золотые ворота.
