Морозной ночью лыжи со скрипом вспарывали твердую пелену снега. Легкий остроносый месяц появился в туманном кругу. Я с группой десантников навсегда ушел из того леса.

Я не мог проститься с Дусей. На полу в землянке остались низенькая кринка и оброненный ею простенький розовый гребешок.

Утром мы расстались с моим спутником на маленькой станции. Станционное здание, видимо, было отстроено недавно и походило на дачный павильон. Но тут же, рядом, каменщики клали фундамент большого вокзала. Женщины в белых фартуках поверх ватных костюмов подносили кирпичи, громко переговариваясь. В морозном воздухе далеко разносились их голоса. Новенький автобус стоял у белого столба с надписью «На строительство». Посредине площади стоял обелиск: скромный, деревянный, выкрашенный красной краской постамент и на нем — пятиконечная звезда. Несколько юношей с книгами в руках, видимо школьники, рассматривали выборные плакаты на доске у вокзала.

— Так тебе через три месяца, а мне через две недели после выборов стукнет восемнадцать, — сказал один из них, — две недели! А меня не допускают! Я до Москвы дойду!..

Вечером того же дня я была на одном из предвыборных собраний. Кандидатом в областной Совет депутатов трудящихся выдвигалась молодая колхозница, звеньевая. Звали ее Евдокия Ивановна Бабкина.

О девушке говорили много хорошего, называли ее мастером-льноводом. Между прочим, из выступлений я узнала, что отец ее был партизаном в дни Отечественной войны.

Сама она, миловидная, худощавая, казалась смущенной. Светлые волосы ее были заплетены в две косы, как сейчас носят только девочки. Но глаза, синие и немного широко расставленные, были по-женски серьезными.

Собрание шло приподнято, высказывались за кандидата. Вдруг кто-то из задних рядов попросил слово, видимо посторонний здесь, потому что я услышала, как кругом спрашивали: «Кто это? Кто он такой?»

С удивлением я узнала в ораторе своего попутчика. Он поднялся на сцену и со знакомой уже мне привычкой, покусывая ус, не спеша и делая паузы между фразами, рассказал то, что мне было уже известно.

— Вот что я знаю о вашем кандидате и что нашел нужным вам сообщить, — так он закончил свою речь.

Когда он проходил мимо меня к своему месту, я окликнула его.

Он показался мне очень довольным.

— Вот видите, — сказал он, — неожиданно оказалось, что я все же приехал по делам выборов.

...Я потянул за уголок и вытащил открытку. Это была старая открытка с примятыми уголками, репродукция известной картины. Ленин был изображен на ней. Ленин, выступающий на митинге.

Я смотрел на нее тысячу раз. Держал в руках. Я даже видел оригинал картины в музее. И все же сейчас увидел в первый раз. В первый раз необычайное вдохновение в лице Ленина, во всей его фигуре передалось мне с такой силой. Я забыл, где нахожусь, забыл, кто я сейчас...

Под окном послышались шаги. И я засунул открытку туда, откуда ее вытащил: между старыми газетами, которыми были оклеены стены. Да, вот здесь была она спрятана, но уголок торчал так, что нельзя было не заметить...

Эта открытка была подброшена мне нарочно! Нарочно! Чтобы перевернуть мне душу! Чтобы я очнулся! Чтобы напомнить... Напомнить о той жизни, которой я жил с малых лет и к которой не вернусь, может быть, никогда, никогда!

Но я уже не мог примириться с этой мыслью. Что-то изменилось во мне.

Несколько минут назад я пробовал стать на ноги. Но сильная боль свалила меня, и я упал на кровать лицом к стене. И тут заметил я уголок открытки.

Еще утром ее здесь не было, я готов был поклясться в этом. Я опять поднялся и на этот раз превозмог боль. Я смог это. Значит, смогу и большее. Теперь мне показалась невероятной, постыдной, преступной моя слабость. Что я делал в этой избе, одетый в чужую одежду, на чужих хлебах, в двух километрах от немцев?

Как я попал сюда? Хозяевами избы были дед Андрей Иванович Солдатенков и его внук Петька, четырнадцатилетлий мальчик с настороженным взглядом из-под густых, почти как у деда, бровей. Андрей Иванович и Петька нашли меня в лесу, где собирали хворост. Я был без сознания, ранен в грудь и ногу. До сих пор не могу понять, как им удалось дотащить меня до избы. Знаю только, что они никого не позвали на помощь и никому, кроме Лени, Петькиного товарища, обо мне не говорили. Они приютили меня и ухаживали за мной как могли.

Почему же я не сказал им правды о себе, а выдал себя за труса, почти дезертира? Но я не мог рассказать им, совсем незнакомым людям, что я из десантно-разведывательной группы, разыскиваемой немцами. Я сказал им, что был шофером, возил боеприпасы, очень давно уже скитаюсь по лесам, отбившись от своей части, а ранен был случайным выстрелом: немцы наугад простреливали лес.

Дед спросил меня тогда строго:

— А машину как же, бросил?

— Бросил, — ответил я.

— Со снарядами бросил?

— Иначе нельзя было, — сказал я неохотно.

Кажется, они не поверили: ни дед, ни Петька. Теперь мне это было все равно. Я уйду отсюда. В лес. Там партизаны. Отыщу. Снова буду человеком.

И я с надеждой посмотрел в тот угол, где под половицей я спрятал свой «ТТ» с тремя оставшимися у меня патронами. Я обмотал его портянкой и опустил в подвал. Мне пришлось вынуть гвозди, которыми была прибита половица, и вновь забить их.

Это было чертовски трудно: весь в поту, я подполз к постели. И долго лежал потом не двигаясь.

Как хорошо, что я все же это сделал!

Я сошел с трех ветхих ступенек крыльца и остановился у плетня с надетыми на жерди глиняными горшками. Вся деревенька из одиннадцати дворов была мне видна отсюда. Дед вышел встречать Петьку. Где пропадал парень целые дни, а иногда и ночи? Вот он подходит своей солидной походкой взрослого человека, на котором, как ни говори, семья: дед да вот, еще раненый...

— Рано вы поднялись, дяденька! — издали говорит он мне ворчливо. — Разбере́дите ногу и возись с вами!

Он упорно зовет меня дяденькой, словно не доверяя тому имени, которым я назвался. И почему всегда так насторожен его недетский, слишком озабоченный взгляд?

— Да я уже поправляюсь. Скоро нога заживет и уйду от вас, — говорю я.

— А разве вам у нас плохо? — спрашивает он просто.

— Мне-то у вас неплохо. А вам с дедом может быть плохо, Петя.

— Ничего. Перемелется — мука будет, — бросает он, проходя в избу. — Фашисты не идут в деревню нашу.

«А далеко ли они от нас? И всего-то два километра», — думаю я, но молчу и иду вслед за ним.

Вечер. Я лежу на кровати, которую мне уступил Петька. Он сидит за столом, что-то мастерит. Сверчок завел в углу знакомую песню. Слабо мерцает фитилек на столе. В бледном свете его задумчивым кажется лицо мальчика.

Внезапно он спрашивает:

— Дяденька! Вы правда шофер?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Спросил, да и все! — отвечает Петька грубо.

Мне не дремлется. Неужели поймать меня думал?! Какой странный, суровый, колючий мальчик! Да и то сказать, неласковая у него судьба: мать умерла давно, отца убили в первые дни войны.

Я вздрогнул, когда сильный стук потряс дверь.

— Ленька! — сказал, вставая, Петька и отпер дверь.

Леньке, его товарищу, уже шестнадцать лет. Он работает в ремонтных мастерских у немцев и каждый день приходит к Петьке. О чем так часто они шепчутся за печкой, озабоченные какой-то большой, недетской заботой?

— Туча идет, сейчас прольется, — сказал Леня.

И тотчас первые капли дождя ударили в стекла оконца.

— Отчего так поздно? — спросил Петя. Он неприветлив с другом.

— Ремонт производили. Фрицев понаехало, страсть! Жить им там негде. Как бы сюда не поперли!

— Что языком трепать прежде времени! — прикрикнул Петька.

Ленька немедленно умолкает. Несмотря на то что он старше и сильнее, он подчиняется Петьке.