— Ленька, что слыхать у вас? — спрашивает требовательно дед, сползший с печки.

— Аверьяновых братьев забрали...

— За что?

— Говорят, партизаны. Оружие вроде нашли.

— Мы не партизаны. Оружия не имеем. Нам немцев бояться нечего, — вдруг в сердцах говорит Петька и смотрит на меня.

Я невольно опускаю глаза. Он так посмотрел...

Я хотел расспросить Леньку, но Петька уже принялся выговаривать товарищу:

— И что ты деда мне беспокоишь? Звонишь да звонишь. Язык у тебя без костей.

Ленька виновато замолчал.

— А немцы нас учат, — вдруг объявил он.

— Какие учителя выискались! Чему же это? — спрашивает Петька строго.

— На машинах ездить. Шоферов, говорят, им не хватает. Хотят нас выучить.

— Ну и что же, выучился?

— Сегодня первый день только учили. Про мотор рассказывали, про четыре такта.

— Сколько? — спрашивает Петька подозрительно.

— Четыре, — отвечает Леня, растерянно сморгнув.

— И Генку учат? — спрашивает вдруг дед.

— Так Генки же нету! — удивляется Леня. — Его же в Германию угнали.

— Деду, — перебивает Петька звенящим голосом, — ложились бы вы спать, ночь на дворе. И кто тебя, Ленька, за язык тянет, горе мое?.. Того угнали, того повесили — другого разговору нету.

Пауза. Потом Петька спрашивает:

— Что ж, науку постиг?

— Ничего не понял.

— А ты шофера спроси. Дяденька, рассказали бы ему.

— Пожалуйста, — говорю я, — бумагу дай.

Я встаю и рисую схему четырехтактного двигателя.

Ленька все равно ничего не понимает. А Петя все время наблюдает за мной. Но я объясняю без запинки, а чертеж оставляю на столе.

Хромая, бродил я по двору. Было наслаждением ощущать, как возвращаются силы, как возвращается уверенность в себе.

Когда в избе никого не было, я осторожно вынимал из-за газетных листов ту открытку. Кто мне подбросил ее? Деду не пришло бы в голову. Мальчик был прост, как лист лопуха. А может быть, мне так казалось?

Я сел на завалинку, внезапно уставший, как старик. Тихо сидел, жмурясь на солнце, тихо, как старик. Может быть, это почудилось, что силы возвращаются ко мне?

Я услышал шаги в избе. Верно, со двора вошел в избу Петька. Я приподнялся и заглянул в окно. Петька держал в руках какую-то бумагу. Вглядывался в нее. Потом подошел к зеркалу и спрятал за него эту бумагу. И тут он увидел меня. Лицо его перекосилось: он испугался. Чего? Что я увидел? Чего я не должен был видеть? Но я не подал виду, я научился хитрить, притворяться, не доверять. Никому не доверять. И Петька успокоился.

С нетерпением я ждал, когда останусь один в избе. Долго ждал, пока Петька с неожиданным усердием подмел избу, потом долго копался в чулане. И, наконец, ушел.

Я тотчас запустил руку за зеркало. Оно было старое и позеленевшее, я не смотрел в него даже, когда брился, предпочитая осколок, валявшийся на подоконнике. Собственное лицо показалось мне сейчас каким-то чужим. Настороженность, подозрения исказили его.

Я вытащил квадратик глянцевой бумаги. Это была фотокарточка. Моя собственная фотография. И я живо вспомнил, где и когда она была снята. И тот день, вероятно за неделю до войны, жаркий и солнечный, и ту маленькую фотографию, куда мы с Клавдией зашли... Это была та самая фотокарточка. Только изображение Клавдии было небрежно отрезано, остался только кусочек ее рукава.

Я был потрясен, растерян... Лихорадочно я принялся вспоминать... Эта карточка была у меня в полевой сумке. Я сдал ее вместе со всеми документами комиссару, уходя в тыл врага... Да, все ясно. Штаб наш разгромлен, мои бумаги оказались у врага. И вот теперь меня ищут, и этот мальчишка выслеживает меня... Вот почему так испытующе вглядывается он в меня своими голубенькими глазками из-под густых бровей! В-ту минуту я мог предположить все самое плохое. И все же я не хотел верить...

Проснулся я среди ночи, как бы от пристального чужого взгляда. За окном лил дождь и стучал в окна.

Я увидел, что Петя, одетый, стоит у стола. Рядом с ним — незнакомый мне молодой человек в черной фуражке. Я услышал негромкий разговор.

— Пойдем на крылечко, там поговорим, — предложил Петька.

— Дождь. Озяб я. Спит он, не услышит, — возразил парень.

— Идем, идем, потом обогреешься, — сказал Петька обычным своим ворчливым тоном, которым он говорил даже со взрослыми.

Едва они вышли, я заснул. Снова я проснулся под утро. Совершенно отчетливо вспомнил, что на рукаве ночного посетителя была белая повязка с печатью и двумя буквами «О. Д.» — «Орднунгсдинст» — полиция...

Я решил уйти, немедленно бежать из этого дома. Оставшись в избе один, я отыскал плоскогубцы и вытащил гвозди, которыми сам забил тогда половицу.

Она отошла, и я запустил руку в щель. Моя рука не нащупала ничего. Только мелкие щепки и мусор. Вне себя я отодрал половицу напрочь. Там ничего не было. Ничего. Меня выследили, обокрали, поймали в ловушку.

Стоял один из редких в ту осень погожих дней. Последний раз я окинул взглядом деревню, и, знаете, как ни странно, у меня было такое чувство, что когда-нибудь я еще вернусь сюда — при других обстоятельствах.

Сразу я не почувствовал боли в раненой ноге: и только спустя много времени обнаружил, что рана моя открылась.

Но я продолжал идти. Я знал, что нужно дойти до реки и переправиться через нее. У меня не было часов, я ориентировался по солнцу и мху на деревьях, признакам, известным каждому разведчику. Я должен бы уже достигнуть реки. Но лес не редел и даже с небольшого холма не видно было и края его темной зелени.

Отчаявшись,я свалился в траву и не двигался. И тут я услышал какой-то шум, непрестанный и глухой. Я пошел на эти звуки и вскоре очутился на берегу. Река была неширока, отчетливо были видны папоротниковые заросли на другом берегу. Я разулся. На раненой ноге у меня было срезано голенище сапога. С ужасом обнаружил я, что нога распухла и мне не переплыть реки. Я воспринял это как-то равнодушно. Болезненный сон свалил меня. Вероятно, у меня был жар.

Вдруг сквозь тяжелую дрему мне почудился знакомый голос с привычными ворчливыми нотками:

— Горе ты мое! Здесь он, говорю тебе. Куда суешься? Не в ту, не в ту сторону!

В тот же миг испуганное лицо Леньки показалось над самой моей головой, и он обрадованно закричал:

— Здесь он, здесь, нашел!

Петька, шумно вздохнув, немедленно отозвался:

— Я же тебе говорил, бестолковый! :

Когда они потащили меня, я потерял сознание. Очнулся я в лодке, спрятанной в камышах. Кто-то, кому Петька недовольно сказал: «Не утопи, дьявол нескладный!» — оттолкнул лодку веслом.

Она сразу оказалась почти на середине реки. Петька все еще стоял на берегу, и белое пятно его рубахи уже расплывалось в тумане.

Вскоре мы сошли на пустынный берег. Светила луна. Мой спутник сложил весла и вытащил лодку на песчаную отмель. И здесь я узнал его: это был ночной Петькин гость. Повязка полицейского и сейчас белела на его рукаве.

Через несколько минут нас окликнул партизанский патруль.

— А вы не похожи на фотографии! — сказал мне командир отряда при первой же встрече.

— Откуда у вас взялась моя фотография?

— Штаб армии искал вас и переслал нам карточку. Да если бы не Петька, не нашли бы вас.

— Петька?

— Ну да, наш партизан из Овражек.

— А полицай?

Командир засмеялся:

— И он помог. Это наш разведчик.

Мне хотелось встретиться с Петькой. То, что я не смог его разгадать, тяготило меня.

И мы встретились.

Дед Андрей Иванович умер. Гитлеровцы стали подозревать, что изба, в которой один-одинешенек живет мальчик, служит партизанской явкой. И нашими Петьке было приказано уходить в леса. Так он и попал в отряд.

Он был такой же, как раньше, так же походил на деда своим настороженным взглядом, ворчливостью и приговоркой: «Перемелется — мука будет». Но теперь, когда он оказался среди своих, он как бы оттаял, и все чаще что-то рябяческое проступало в нем.