Прошло два дня. Шумилов не возвращался к делу о фальшивомонетчиках. Утром третьего дня он велел мне выписать из камеры вещественных доказательств первую, вторую и третью партии фальшивых червонцев.

Взяв образцы из всех трех, Шумилов принялся изучать их под сильной лупой. Потом он подозвал меня:

— Видите?

Да, я видела абсолютно схожие бумажные деньги, отличающиеся от настоящих чем-то неуловимым в строении водяных знаков.

— Не то, — сказал Шумилов, — они все имеют одни и те же дефекты.

— Какие?

— Присмотритесь: обрыв хвостика в букве «е» и пятнышко над буквой «о».

Да, действительно, это было...

— Ну и что?

— А то, — с торжеством заявил мой начальник, — что они все сделаны в одном месте!

— Допустим. Но ведь мы все равно не знаем, в каком.

— Легче найти одно место, чем два или несколько!

Нет, я решительно осуждала Шумилова. Все это было каким-то крохоборчеством, какой-то бесплодной игрой ума.

— Но почему вы решили, что именно в Тарыни делают фальшивые деньги? А не в Одессе, скажем?

— В Одессе появлялись в обращении фальшивые деньги, а в Тарыни — нет.

«Убийственная логика»! — про себя иронизировала я и сказала, потеряв терпение:

— С таким же успехом можно предположить наличие шайки фальшивомонетчиков в любом городе, где не появляются фальшивые деньги.

Шумилов не обиделся, а вполне серьезно ответил:

— В ваших рассуждениях есть логический провал: Тарынь имеет нечто, заставляющее искать именно тут.

— Что же это?

— Мадам Горскую с пакетами из плотной бумаги.

Шумилов вытащил из ящика стола один из знакомых уже мне пакетов и подал мне лупу.

— Что вы видите? — спросил он с торжеством.

— Какую-то стертую, еле заметную надпись: «12 гроссов»...

— Вы когда-нибудь слышали, чтобы деньги считали на гроссы?

— Н-нет...

— Значит?

— Значит, использовались пакеты от чего-то другого ...

— Что считается на гроссы! Браво! Пишите письмо в Тарынь. Пусть немедленно сообщат, какие фабрики у них имеются. Может быть, карандашные?

Вскоре мы получили ответ. В Тарыни была только одна фабрика, могущая нас заинтересовать: пуговичная.

Она принадлежала молодому энергичному дельцу Варскому. Рабочих на фабрике было немного, и все они были близкими или дальними родственниками хозяина.

Его жена ведала учетом готовой продукции и, как говорили, парализованный тесть его, старик, коротал вечера, в уме подсчитывая прибыли и убытки.

Таким образом, дела «фирмы» не выходили из семейного круга.

Кто же на фабрике был из посторонних людей? Или их вовсе не было? Были. Три пожарника. На пост пожарника не могли быть устроены родственники хозяина фабрики, потому что пожарники набирались районной пожарной охраной.

Три пожарника бездельничали при фабрике и целыми днями лузгали семечки на крыльце. Ночами они спали беспробудным сном в коридоре под огнетушителем.

Шумилов прочитал это место с видимым удовольствием и велел мне вызвать Мотю Бойко.

Через день один из трех пожарников пуговичной фабрики «заболел». На его место тотчас явился новый, молодой паренек с туповатым видом. Такой вид умел напускать на себя Мотя Бойко.

В этот вечер Иона Петрович был необычно оживлен. Вспоминал свои студенческие годы, смешил меня рассказами о том, как полицейские пытались «переквалифицироваться» в «советских сыщиков».

Потом Иона Петрович сказал:

— Дайте сегодняшнюю почту...

Я положила перед ним только что полученную корреспонденцию, и Шумилов извлек из нее увесистый пакет со штемпелем Тарыни.

Он с жадностью читал каракули Моти Бойко, щедро усеявшие три стандартных бумажных листа с обеих сторон. Морщины на лице Шумилова разгладились, глаза довольно сощурились. Но я ждала другого. Я ждала смеха. Без смеха читать Мотины донесения было невозможно.

Но Шумилов не был расположен смеяться, хотя было чему.

В своей обычной манере Мотя Бойко сообщал:

«Доношу, шо интересный ваш товар низвиткиля не привозиться, а заготовляеться на месте заодно с пуговицами. Пуговицы штампують вверху, а в подвале — происходить интересующий вас процесс. Про то известно всем на фабрике, только не пожарным. Пожарные нос в это дело не суют, а спят круглосуточно в сарае. Своими глазами видел, как интересный вам товар складали в стопки, пихали в коробки с под пуговиц и опечатывали сургучом, все равно как секретную почту»...

Дальше давались колоритные характеристики людей, причастных к «интересному производству».

«Они все скрозь тут родичи: братья да сватья. Егоровых одних — пять штук: папаша и четыре сына. Папа — тертый калач, разменял десятку в лагерях, старший сын, по прозванию Дима Цаца, подорвал когти с Киевской тюрьмы. А младший, Сеня Звонок, так тот имеет другую специальность: поездной мойщик — чемоданы тырит. А который сторож в будке — так то ихний дедушка, стародавний фармазон. А голова всему делу — парализованный старик Варский, сиднем сидит в кресле и только командует. Имя — неизвестно. Зовут: «Шеф». Видел его раз, как принимали меня на работу, с виду — старый дед, вывеска — потрепанная, только глазищами водит. Руками-ногами не шевелить. А в кресле возить его здоровая тетка, вроде прислуги, зовут Лизавета Ивановна. Живут во флигеле при фабрике. В доме богато, и полно посуды, как при старом режиме»...

Операция была назначена на следующий день после нашего приезда в Тарынь. Мотя Бойко нарисовал план усадьбы фабрики, и Шумилов с начальником уголовного розыска наметили расстановку людей. Это были оперативные сотрудники, не раз участвовавшие в боевых операциях и готовые ко всему. Предполагалось, что фальшивомонетчики будут отстреливаться.

По расстановке сил я, Мотя Бойко и два инспектора розыска должны были войти в квартиру «шефа», арестовать его и доставить машиной в уголовный розыск. Одновременно будут арестованы и другие участники банды.

Операция была назначена на тот момент, когда вся банда будет занята в подвале, то есть мы должны были их «поймать с поличным», как это называлось на юридическом языке.

Глубокой ночью усадьба пуговичной фабрики была окружена двумя десятками вооруженных людей. Сторожа сняли без выстрела, «втихую», связали и оставили на месте. Мы ждали сигнала, чтобы подняться по лестнице на второй этаж флигеля в обиталище «шефа». Дежуривший в эту ночь на фабрике Мотя должен был подать сигнал вспышкой электрического фонарика в окне.

Мы увидели этот сигнал и двинулись. Мотя присоединился к нам. До нас долетали отдельные звуки, резкие, отрывистые. Это взламывали двери подвала, запертые изнутри.

Мы постучали в дверь квартиры на втором этаже. Молчание. Постучали громче. Женский встревоженный голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Лизавета Ивановна, пожарник, — ответил Мотя.— Мне к шефу. Дело серьезное.

— Чего ночью в дом ломишься? Не пожар же! — проворчала женщина.

— Еще хуже пожара, Лизавета Ивановна! — прошептал Мотя в замочную скважину.

Загремели крюки, и дверь приоткрылась. Мы ворвались в квартиру. Остолбеневшая от ужаса, Лизавета прижалась к стене, и Мотя тотчас втолкнул ее в кухню и запер там. Он повел нас по коридору, ориентируясь, как в своей собственной квартире.

Дверь спальни «шефа» была закрыта.

— Здесь французский замок, — сказал Мотя и достал отмычку.

Язычок замка тихо щелкнул, словно лязгнул зубами спросонья человек.

Мы вошли. Мотя повернул выключатель.

На кровати сидел седой старик с благородным лицом патриция. Широко раскрытыми белесыми глазами он смотрел на нас.

— В чем дело? — спросил он довольно спокойно. — Вы, видно, ошиблись адресом.

— Нет, господин Ляховицер. Не ошиблись, — так же спокойно ответил Шумилов. — Вы сможете одеться без помощи?

— Нет. Я парализован.

— Помогите ему! — сказал Шумилов.

И тогда Мотя выдвинулся вперед. Лицо Ляховицера мгновенно изменилось, как будто именно сейчас он понял, что все кончено, как будто весь печальный итог его жизни воплотился в этом шустром пареньке, мнимом пожарнике, которого он, старый волк, не сумел разгадать.