Валерка кричал мне в самое ухо:

— Это что за фрайер с тобой? Муж?

— Начальник! — кричала я. — А с тобой?

Мы проехали мост, и ответ прозвучал комически громко:

— А! Это моя жена...

— Из Обояни? — ехидно спросила я.

— Почему из Обояни? — рассеянно спросил Валерий и, вспомнив, захохотал: — Нет, это другая.

— На нэпманке женился! — упрекнула я.

— Почему нэпманка? Она артистка. Певица.

— Каскадная? — с пониманием дела спросила я. — «Нахал, оставьте, я иду домой!» А он за мной»?

— А вот как раз наоборот: «В храм я вошла смиренно богу принесть молитву»... Это из Риголетто. Понятно? — победно объявил Валерка. — Слушай, Лелька, ведь я на заводе у ваших сколько раз был. И, знаешь, тебя вспоминал. Как мы у камина с тобой сидели в кабинете индивидуальных занятий...

— Нашел, что вспоминать! — сказала я снисходительно. — А в партии тебя восстановили?

— Товарищ, вы газет не читаете. Я же только что назначен заместителем управляющего Главсахара, — сказал Валерка.

Мы помолчали, как бы привыкая к новому положению вещей.

— Между прочим, мой начальник — он заместитель губернского прокурора, — соврала я.

— Хай ему грец! — равнодушно заметил Валерка.

— Ну пока! — сказала я.

— Пока! — рассеянно ответил Валерка.

Когда я вернулась к столу, Шумилов ни о чем меня не спросил, а я сама ему сказала:

— Это друг моего отца. Он заместитель управляющего Главсахара.

— Ну? — сказал Шумилов и добавил: — Пусть ему будет хуже!

Стоял август. Над теплыми камнями Одессы плыло неприкрытое оранжевое солнце. В конце каждой улицы синело море. В гавани картинно застыли суда, казалось, сошедшие со страниц романов Джозефа Конрада. Уличные продавцы выкликали свой товар музыкальной скороговоркой, как в оперетте: «Ах, вот сочный, спелый грюш!», «А вот рас-кошный слив!»

Дюк Ришелье смотрел со своего пьедестала недоуменным взглядом: Одесса, город контрабандистов, международных шпионов, негоциантов и бездельников, уходила в прошлое под грустные мотивы нэповских романсов: «А у меня больная мама, она умрет, когда растает снег»...

Каждый вечер мы прогуливались по набережной, бродили в нарядной, по-южному говорливой толпе, молчали. Потом к нам подходила Жанна, нарядная, оживленная, настороженная.

В какой-нибудь кофейне, где в общем шуме можно было спокойно вести тихий разговор, мы слушали ее сбивчивый нервный шепот.

Арест Лямина-младшего не особенно огорчил его отца. «Поди докажи, что он не случайно получил эти деньги от покупателей!» — резонно заключил Лямин-папа.

И ни с кем Жанну не свел, и ничего нового ей не открыл.

Но заботу Жанны он оценил в полной мере.

— Придется вам, детка, взять на себя кое-какие хлопоты, — сказал он ей. — Если через месяц сына не выпустят, я поручу вам одно дельце.

Сына, конечно, не выпустили. И ровно через месяц Жанне позвонили по телефону из Одессы. Лямин-старший предлагал ей немедленно выехать в маленький городок Тарынь, где ее встретят на вокзале, узнают по описанию и по условному знаку: у нее должна быть в руках нотная папка с красными шнурками.

И снова тем же поездом выехали и мы. Жанну встретила на вокзале пожилая, хорошо одетая дама. Мы проводили взглядом обеих женщин, не спеша прошествовавших в боковую улицу, и подумали, что наконец, кажется, дело сдвинулось с мертвой точки.

Вечером на условленное место Жанна не пришла. Контрольное свидание было у нас назначено на следующий день уже в другом месте, в маленькой кондитерской на перекрестке двух бойких улиц. Но Жанна не появилась и здесь. Старуха ее не выпускала, это было ясно. Вероятно, она хотела сама и проводить ее в обратный путь.

Мы выехали на вокзал к поезду и сразу же увидели Жанну со старухой. В руках у Жанны был ее чемоданчик. Старуха несла другой. Это нас обнадеживало!

Усаживая Жанну в купе, дама передала ей и свой чемоданчик. Последовало трогательное прощание, поцелуи, просьба не забывать...

Не дождавшись отхода поезда, дама еще раз прощально махнула рукой стоявшей у окна Жанне и — была такова.

Поезд тронулся. Мы встретились в вагон-ресторане, в котором кормили пшенным супом с воблой и пшенной же кашей с маслом, напоминавшим машинное.

— Ничего похожего на стол мадам Горской, — сказала Жанна.

Мы не очень внимательно слушали ее рассказ о богатом доме Серафимы Ивановны Горской и об ее дочерях, уверенных, что их мать занимается торговлей фруктами. Нам не терпелось узнать, что происходило в самом логове...

Нет, никакое это не логово! И ровным счетом ничего там не происходило. У Серафимы Ивановны лежал приготовленный для Жанны чемоданчик. «Очередная партия товара», — как сказала мадам Горская.

А деньги? Фальшивые деньги были тут как тут. В чемоданчике. В пакетах из плотной бумаги, прошитой суровыми нитками.

Странная командировка выпала нам с Шумиловым: мы съездили за «партией» вопросительных знаков, если пользоваться словарем мадам Горской.

Пока мы ездили, Мотя раскрыл еще одно «кошмарное преступление». На этот раз совместно со служебной собакой Неро.

Дело называлось: «О похищении 386 рублей 12 копеек из кассы продуктового магазина № 39».

Непонятно, каким способом Моте удалось заручиться содействием пожилого, солидного сотрудника уголовного розыска Иванова, но факт оставался фактом: Иванов прибыл по вызову Моти в магазин № 39 вместе со

служебной собакой Неро.

Об остальном достаточно красочно рассказывал составленный Мотей «Акт».

«Акт применения собаки-ищейки Неро, — писал Мотя. — Я, секретарь нарследа один, совместно с проводником служебной собаки Неро Ивановым, прибыл в магазин пищевых продуктов № 39, где, согласно заявлению кассирши Лидии Смирновой, было похищено из кассы 386 рублей 12 копеек. По прибытии в магазин собаки ищейки Неро кассирша заявила: «Не надо искать 386 рублей 12 копеек. Не надо применять служебную собаку Неро. Потому что деньги взяла я»...

Шумилов взялся за голову.

— Послушайте, Мотя, — сказал он после большой паузы, — я думаю, Мотя, что вам лучше всего более тесно связать свою судьбу со служебным Неро.

— А что? Я люблю собачек, — пробормотал Мотя, не зная, к чему клонится разговор.

— Я думаю, что вам надо работать там, где меньше писанины и больше оперативности, а? В уголовном розыске, например.

Гамма чувств пробежала по Мотиному лицу: обида, недоумение, надежда... Присущая ему жизнерадостность все же победила.

— Я буду там на месте, Иона Петрович, — сказал Мотя.

Его откомандировали в уголовный розыск на должность младшего оперативного уполномоченного.

Ему выдали наган, кожаную куртку и свисток на цепочке.

— Пусть мне будет хуже! — сказал Мотя.

А мы пока остались без секретаря.

С кем связана Горская? Этого уголовный розыск на месте установить не смог.

— Лямина придется освободить, — сказал Шумилов.

— Что?! Заведомого фальшивомонетчика?

— Кем он изобличен? — холодно спросил Шумилов.

— Как кем? Как кем? Жанной! — воскликнула я.

— Нет. Жанна всякий раз получала фальшивые червонцы от Софьи Яковлевны.

— Но Жанна знает, что Софье Яковлевне привозил их Лямин.

— Это называется «косвенным доказательством», и этого мало для суда.

— Значит, прав был Лямин-старший: мы выпустим сына и преступники останутся безнаказанными?

— Да, если мы не добудем новых доказательств. Прямых, а не косвенных.

Я задумалась. Нет, я ни за что не хотела мириться с таким положением.

— Прямым доказательством могло бы быть признание Лямина-сына... — осторожно начала я.

— Нет, — отрезал мой шеф, — признание, ничем не подкрепленное, ничего не стоит в глазах суда. На процессе обвиняемый откажется от своих показаний. И все. Лучше прекратить дело в стадии следствия, чем выходить на суд без улик.

Первый раз я в душе осудила Шумилова. Все было плохо. Мы ничего не добились, введя в игру Жанну. Нам решительно не везло.