Литмир - Электронная Библиотека

ХАМСИН — ВЕТЕР ПЯТИДЕСЯТИ ДНЕЙ

К ленчу в отеле миссис Маргарет Конвел спустилась уже готовая к выезду: мы отправлялись к пирамидам, и на ней был «костюм для пустыни». Белые шорты, спереди со складочкой, заглаженной навечно и такой острой, что ею можно было порезаться. Белая блузка без рукавов. Белые туфли на пробковой подошве. И соломенная мужская шляпа с двумя козырьками спереди и сзади. Наш попутчик, молодой инженер Миша Кузнецов сказал, что точно такую шляпу носил его прадедушка в Одессе. И называлась она интересно: «здравствуй — прощай».

Зной ощущался как вязкая масса, в которую влипаешь целиком, так что в легкие не попадает ни глотка воздуха. Эта масса полупрозрачна. Можно видеть, но сквозь какую-то пелену, зыбкую и горячую.

Оазис кончился так внезапно, мы были совершенно не подготовлены: это оказалось сильнее, чем можно было предполагать…

— Я чувствую, как кровь закипает у меня в жилах, — сказала спокойным голосом миссис Конвел.

— Такого не бывает. Это всего лишь образное выражение, — ответил Кузнецов, который жил здесь уже два года и не знал, когда уедет. — И вообще это еще цветочки на пороге пустыни, — добавил он.

«Порог пустыни» — это было сказано точно. Он очень хорошо ощущался. По ту его сторону — побережье с неистовыми субтропическими красками, огромный город, разбежавшийся по каменистому плато, райское место — дворец Рас-эт-Тин в пальмовой роще, среди цветущих ярко и крупно кустарников.

По эту сторону — только необозримое песчаное пространство, знойное марево, в котором смутно, непонятно, далеко или близко, вырисовываются очертания ступенчатых пирамид.

Юноши в архаичных костюмах кочевников подвели нам верблюдов под нарядными седлами, обитыми красным бархатом с золотой бахромой, как в ложе Большого театра.

Верблюды опустились на колени, и мы взобрались на роскошные седла, показавшиеся нам опасно неустойчивыми. Я поискала подпругу, но не нашла. Замыкающего верблюда нагрузили бурдюками.

— Вода! — многозначительно объяснил Ам-Рами, мрачноватый пожилой араб в белой чалме, возглавлявший наш маленький караван.

Это звучало внушительно… Нам предстояло путешествие в пустыне.

Двое юношей — погонщики верблюдов — были важны и молчаливы, словно служки в мечети. Мы уже познакомились с ними. Старший Муджахид, студент, и младший — Рахман, мойщик заправочной станции, сыновья Ам-Рами.

Непривычная валкая верблюжья поступь вызывала тошнотворное ощущение, как перед приступом морской болезни. Но мы держались стойко. От усилий сохранить равновесие и достойный вид, от однообразия песков, от того, что пирамиды не приближались и не отдалялись, казалось, что мы уже очень давно двигаемся так и углубились чуть не в сердце пустыни. Это ощущение усиливалось тем, что, оглядываясь, мы уже не видели ни города, ни зелени: удивительным образом все утонуло в песчаном море.

Постепенно я приноровилась к своеобразной тряске, как приспосабливаются к морской качке. Верблюды шли сами собой, не требуя ни управления, ни кнута, ни шпор…

Неожиданно что-то изменилось вокруг нас — впереди, внизу, вверху… Ярко-синее небо затянулось легким сероватым туманом, сквозь который проступало солнце линялого голубоватого цвета. Можно было подумать, что туман прорван в одном месте и в дыру с неровными краями видно голубовато-серое небо. Туман в нем сгущался на глазах. Пирамиды вовсе исчезли из виду. Совсем близко перед нами небо сливалось с землей, и оттуда на нас бежали дымные тучи пыли и леска, окрашенные золотистым, словно там, внутри них, что-то горело удивительным золотистым пламенем.

Из-под копыт верблюдов вырывались облака такого же золотистого оттенка, и я увидела, что все вокруг приобрело этот неопределенный, оранжево-золотистый с зеленоватым цвет. С каким-то страхом я заметила, что на песке ни верблюды, ни наши фигуры не отбрасывают больше тени.

Быстро темнело. Несмотря на то что солнце превратилось в размытое, уже совсем светлое пятно, жара усиливалась. И вдруг горячее дуновение ветра, еще более горячее, чем окружающий воздух, донеслось до нас с юго-востока. Ветер, не встречая никаких препятствий, мчался яростным демоном, едва не выбивая нас из седел. Возможно, это случилось бы, если бы верблюды плавно не развернулись задом к ветру. Один за другим, без команды, они опустились на колени. Ам-Рами что-то кричал нам, но мы его не слышали в шуме ветра. Мы сползли с седел и по знаку погонщика легли на песок между верблюдами.

С каждым мгновением становилось все тяжелее дышать, раскаленный песок забивал рот и нос, слепил глаза за очками. Мы находились в центре бешеного движения песков, вздыбленных ветром, в середине огненного колеса, сбившись в одну кучу с верблюдами.

Создавалось впечатление какого-то форс-мажора[6], аварии, близкой беды. Это подчеркивалось суетой, которую подняли погонщики, их перекрикиваниями и непонятными жестами.

Во всей этой кутерьме Михаил Кузнецов один оставался совершенно спокоен и как-то странно улыбался.

У меня кружилась голова, миссис Конвел побледнела. Сильный порыв ветра согнул ее тщедушное тело, и показалось, что ее сейчас снесет, и она улетит в своем пустынном костюме и шляпе «здравствуй — прощай», не сказав ни «Здравствуй», ни «Прощай»…

— Хамсин! — закричал не своим голосом Ам-Рами, и его помощники эхом повторили за ним: «Хамсин!»

Так вот он каков, ветер пятидесяти дней, осыпающий горячим песком Нильскую долину, дующий пятьдесят суток, губящий людей и животных в пустыне!

Поведение наших спутников вызывало у нас тревогу. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы Кузнецов не прокричал, обращаясь к Ам-Рами:

— Довольно уже, хватит!

На минуту мне показалось, что давно известный мне Миша Кузнецов оказался заклинателем ветра. Но ветер дул по-прежнему.

Изменилась картина только в нашем маленьком караване. Сразу успокоившись, погонщики взяли под уздцы верблюдов, поместили нас между ними, и так, уже пешком, мы двинулись очень медленно, но не на юго-восток, откуда дул ветер, а строго на запад, поскольку можно было ориентироваться в этой песчаной буре.

Не прошло и получаса, как перед нами выросли светящиеся неоновые буквы: «Ресторан Хамсин»…

Приведя себя в порядок, глубоко разочарованные и почему-то даже несколько сконфуженные, мы сидели в углу вполне благоустроенного зала с подачей кондиционированного воздуха, где только тонкий слой золотистой пыли на всем напоминал о том, что делалось снаружи, за окнами, завешанными плотной тканью.

Мальчики-бои беспрерывно работали метелочками из перьев, но тончайшая пыль упорно просачивалась где-то в щели окон или влетала в двери, то и дело впускающие новых, подобных нам «жертв пустыни».

Она походила на тонкий слой золотого песка, остающийся на дне лотка после промывки.

Кузнецов объявил жизнерадостным голосом, что мы застряли здесь надолго.

— Неужели на все пятьдесят дней? — испугалась Маргарет, но Кузнецов сказал, что, если ночью, как это иногда бывает, хамсин хоть несколько утихнет, мы будем продолжать наш путь, так как до Великих Пирамид уже совсем недалеко.

Мне хотелось вставить язвительное замечание, что до них и было недалеко и что при такой благоустроенности пустыни вряд ли стоило грузить бурдюки с водой на верблюдов, но я подумала, что Миша поддержал этот розыгрыш «для интересу».

Ам-Рами продолжал привычную игру, заметив, что ночью нас ждут «новые трудности».

Муджахид, сидевший с нами за столом, подыгрывал ему, давясь от смеха.

Я только теперь как следует его рассмотрела. Он был очень похож на отца, но как бы во втором, дополненном и улучшенном издании. То, что в отце было только намечено: редкая искорка юмора в глазах, короткая белозубая усмешка, тотчас гаснувшая между глубокими складками у рта, скупой и точный жест крупной смуглой руки, все в его семнадцатилетнем сыне повторялось в избытке. Его веселье и живость накладывались на меланхолический облик отца и скрашивали его.

вернуться

6

Форс-мажор — внезапное стихийное бедствие.

22
{"b":"841564","o":1}