Стали мы смеяться, мама меня обняла, повалилась со мной на кровать. Ужасно она была веселая в этот вечер.

Прибывает Вася. В новой куртке. Поролоновой. Сели. Мотоцикл фырчит, но не заводится. Вася хлопочет, скинул куртку, взмок. Мама опять давай смеяться. Ну с чего бы! Тут плакать впору — опаздываем! Ну, в общем, в клуб пошли пешком, а мотоцикл закатили в сараюшку, Касьяна до полусмерти напугали.

На спектакль мы опоздали, но ни мама, ни Вася нисколько не расстроились. Только я одна расстроилась: очень пьеса была жалостная. А потом оказалось, что мне вовсе нельзя было ее смотреть, все даже удивлялись, как это меня пропустили.

Вернулись домой, было еще не поздно.

— Ставь чай, дочка, — говорит мама, она такая ласковая была весь вечер, — напоим Василия Игнатьевича чаем и пирожками его удивим. Может, он от этого еще добрее станет. Ха-ха! — Опять смех.

И оба сели на крыльце.

На улице было тепло, словно не март, а май. И пахло весной.

У меня было так легко на душе от этого вечера и оттого, что мама — такая веселая и такая хорошая к Васе.

Поди знай, что все может измениться, пока ты ставишь чайник!

Я сразу поняла, что все изменилось и так круто, что у меня просто сердце замерло.

Мама все еще сидела на крыльце, но ни смешинки даже не осталось у нее в лице. А была она вся какая-то растерянная, словно виноватая, и даже не подняла на меня глаза.

— А Вася где? — спросила я.

— Ушел, — ответила мама как-то тихо, несмело.

И я не увидела, потому что ночь была темная, а услышала, как Вася уходит. Его шаги по асфальту уже за калиткой были слышны, такие одинокие и печальные.

Я вдруг подумала про маму: «Да что с ней говорить!» — никогда я раньше так про нее не думала, — сорвала с вешалки курточку и бежать!

— Вася! Вася! — кричала я.

Но он не оборачивался и уходил все дальше. А я все бежала за ним, но он шел быстро, и на бегу я уже не слышала его шагов, но они все звучали у меня в ушах одиноко и печально.

Я совсем задохнулась, и тут он остановился:

— Ну что ты, Шурочка? Зачем ты? Мама будет беспокоиться.

«Мама»! А то, что я дух перевести не могу? И не могу даже слова выговорить?..

— Ступай домой, Шурочка, — сказал Вася, — я все равно вернусь.

Вы спрашиваете, почему я проводил каким-то особенным взглядом пожарную машину, только что скрывшуюся за поворотом? Это не так просто объяснить. Во всяком случае, это не сделаешь за несколько минут. Да, вы правы: вид этой машины, фигуры пожарных, тревожный сигнал, сигнал беды — все это напоминает мне один случай. Хотя он произошел много лет назад, память о нем сохранилась. И кажется, на всю жизнь.

Почему так серьезно? — спрашиваете вы.

Потому, что с этими событиями связан серьезный поворот в моей жизни. Собственно, ничего не изменилось в ней, но изменился я сам. И то, что перемена эта досталась дорогой, очень, неимоверно дорогой ценой, сделало ее решительной, бесповоротной.

При чем же тут пожарники? — спрашиваете вы.

Я расскажу вам эту историю. Историю, которая всегда живет в памяти, она — как язык пламени, лишь сверху присыпанный пеплом забвения и прорывающийся из него.

Все смеялись над ним. Все. Когда в дверь просовывалась его голова с огненно-рыжими вихрами, мы, практиканты, просто покатывались со смеху. Мензурки и колбы звенели на полках от сотрясения воздуха, а лаборант Аркашка Малых скандировал басом, вытирая выступившие на глазах слезы:

— Не на-блю-да-ет-ся! Не наб-лю-да-ет-ся!

Ваня Сивцов не обижался, тихо притворял дверь и шел дальше по заводу со своим вечным, всем осточертевшим вопросом: «Загорания не наблюдается?»

Что делать? Не наблюдалось нигде загорания! Да и откуда бы ему, загоранию, произойти? Малые дети на территорию завода не допускались. Костры жечь или спичками баловаться было некому: курильщики уходили курить, как положено, в мужскую уборную, а курьерша Степанида собирала мусор в железное ведро и выносила его за проходную будку, на свалку. Нет, не от чего было произойти этому самому загоранию!

И мы снисходительно говорили бойцу пожарной охраны Ване Сивцову: «Работка у тебя, Вася, не бей лежачего!»

Ваня сконфуженно моргал светлыми ресницами и шел дальше со своими смешными вихрами, напоминавшими огненные языки и потому еще более смешными именно у него, солдата огня.

Собственно, смешного ничего в его внешности не было. Даже напротив. Выглядел Ваня внушительно: рослый, как говорится, косая сажень в плечах. Нелепый брезентовый костюм на нем лежал ладно, и топорик за широченным поясом тоже был вроде бы к месту.

Но не «к месту» был он сам. Со своим фантастическим, просто-таки немыслимым «загоранием», которого никто никогда «не наблюдал».

Был еще повод для острот. В столовой работала официанткой тоненькая чернявая девчонка Нюся. Не надо было быть психологом, чтобы заметить, что Ваня неравнодушен к ней. Не замечала этого или не хотела замечать только она сама. Наши остроты на этот счет до Вани не доходили. И только Нюся сердито сверкала на нас черными цыганскими глазами.

Ну, в общем, Ваня был мишенью насмешек. И больше всех выкаблучивались мы, школьники-практиканты. Мы были очень горды тем, что нас допустили на завод. На тот самый завод, куда мы до сих пор попадали только в обидном качестве «таскал», и то не дальше проходной. «Таскалами» назывались малолетки, которые носили обед отцам на смену. Один из вахтеров брал «таскалу» за ручку и провожал его в цех, к отцу, откуда нас немедленно выкатывали, чтобы «не озоровали на производстве».

Мы с жадностью вдыхали чуть горьковатый, приторный запах патоки и сладкий, травяной — резаной свеклы. Смотрели в окошечко «аппарата», как кипит коричневая масса внутри котла. Иногда, когда с диффузора снимали его массивную металлическую шапку, похожую на шлем богатыря, мы заглядывали внутрь, где совершалось таинственное, загадочное превращение безвкусной свеклы в сладкий сахарный сироп.

Теперь мы были здесь на других правах. Никто не пытался нас спровадить. Попробуй только! Ведь мы — «будущие кадры».

Мы могли спрашивать. «Спрашивайте, братцы, спрашивайте, что непонятно. Все объясним!» — говорили нам. Но мы спрашивать опасались, боясь показать свое невежество.

В искусстве «задирать» пожарника Ваню побил верх Аркашка Малых, лаборант. Трудно сказать, почему вечный двоечник Аркашка был нашим признанным вожаком. Трудно объяснить. Нам он казался ушлым парнем, что было высшей похвалой. Летом и зимой он носил кубанку на самой макушке стриженной под бокс головы и нагловато щурил на всех свои большие голубые глаза. Он уже курил и хвастался, что выпивает. Вернее всего, только хвастался. Но его несколько раз видели с Гусевым. Гусев же был самый настоящий пьянчужка.

Знакомство с Гусевым в наших глазах повышало акции Аркашки.

Мы подражали Аркадию во всем: ругали лабораторию, начальство, работу, все на свете, и делали вид, что ничего нам не мило в жизни.

По правде сказать, мы искренне считали Ваню Сивцова бездельником. И потому всякие шуточки на его счет принимали как должное.

Для того чтобы вы поняли дальнейшее, я должен вам сказать, что на заводе существовал упаковочный цех. Туда доставлялись со склада упаковочные материалы: мешки, рогожи, фанерные ящики, пеньковая веревка.

Упаковочный цех был самым тихим на заводе, а угол, забитый рогожами и фанерой, и вовсе глухим. Поэтому практиканты повзрослее наладились приходить сюда играть в очко и курить.

Мы тоже стали посещать «упаковку». Опять-таки Аркашка, который был и старше, и опытнее нас, здесь верховодил.

Но почему? — спросите вы. Что в нем привлекало нас? В чем была причина его влияния? Должен ответить, что, как это ни странно, нас привлекали именно его недостатки. Вернее то, как он сам их «подавал». Он был ленив и возводил лень в добродетель, пользуясь ходячей формулой: «А что, мне больше всех надо?» Он был заносчив, а мы считали его храбрым. Он был глубоко равнодушен к нам всем, но мы считали его «своим в доску» только потому, что он не любил быть один и у него все начиналось с «айда, ребята!»