- Можешь ли ты

На мои откликнуться чувства?

Пусть не знает никто,

Но этот осенний ветер

И я мое сердце проник.

Увы, порой я просто не в силах сдерживаться...

Что тут ответишь? Него предпочитает сделать вид, будто ни о чем не догадывается.

Можно предположить, что на этот раз Гэндзи не удалось сохранить обычной невозмутимости и нёго услыхала от него немало упреков. Судя по всему, он готов был пойти и дальше по этому опасному пути, но довольно быстро опомнился, уразумев, в какое затруднительное положение ставит женщину. Да и позволительно ли в его возрасте вести себя столь безрассудно? Гэндзи сидел, вздыхая, но, как ни трогателен он был в своей печали, ему так и не удалось смягчить сердце нёго.

Заметив, что она собирается потихоньку удалиться во внутренние покои, Гэндзи говорит:

- Боюсь, что невольно обидел вас... Но, право, когда б вы обладали истинно чувствительным сердцем... Надеюсь, что вы не лишите меня своей приязни, это было бы слишком жестоко. - С этими словами он выходит.

Женщине был неприятен даже аромат его платья, до сих пор витавший в покоях. Опустив решетку, дамы зашептались:

- Ах, как благоухает сиденье! Воистину, неизъяснимый аромат!

- О да, господин министр - само совершенство. Вот уж действительно заставили цветы вишни распуститься на ветках ивы (178).

- Так, и все же не к добру...

Гэндзи перешел в Западный флигель, но, прежде чем войти в покои, долго лежал на галерее, погруженный в глубокую задумчивость. Приказав повесить светильник подальше, он призвал к себе дам, чтобы развлекали его, рассказывая разные истории.

Гэндзи не мог не понимать, что сердце его до сих пор во власти безрассудных страстей. "В мои годы это недопустимо, - думал он. Разумеется, прежде я вел себя еще неосторожнее и легко впадал в заблуждения, но то были ошибки неразумной юности, будды и боги, должно быть, простили меня. Теперь я, несомненно, стал рассудительнее и научился проявлять самообладание, ранее мне несвойственное". Эта мысль принесла ему некоторое облегчение.

Оставшись одна, него с мучительным стыдом вспоминала свой ответ Гэндзи. "К чему это высокопарное признание в любви к осени?" - раскаивалась она и, не умея отвлечься от этих мыслей, в конце концов почувствовала себя совсем больной. Гэндзи, встревоженный состоянием него, то и дело заходил ее навестить, причем не выказывал при этом никаких других чувств, кроме родительской нежности, правда, быть может, несколько чрезмерной.

- Предпочтение, оказываемое госпожой нёго осени, весьма трогательно, как-то сказал он госпоже из Западного флигеля, - но не менее понятна и ваша любовь к весенним рассветам. Как бы мне хотелось жить, в полной мере наслаждаясь преимуществами каждого времени года, самыми утонченными увеселениями отмечая цветение разных деревьев и трав. Но, увы, государственные и иные дела оставляют мне слишком мало досуга. А уж о том, чтобы удовлетворить давнее свое желание, я могу лишь мечтать. Впрочем, при мысли о том, как вам будет одиноко...

Гэндзи ни на миг не забывал об обитательнице далекой горной усадьбы, но высокое положение, которое он занимал при дворе, не позволяло ему часто навещать ее. Женщине между тем казалось, что она познала сполна всю безотрадность мира, хотя вряд ли у нее были к тому основания... Она по-прежнему отказывалась переезжать в столицу, боясь затеряться среди остальных дам, и Гэндзи, не одобряя этой чрезмерной, по его мнению, неуступчивости и вместе с тем жалея госпожу Акаси, снова поехал в Ои под предлогом очередного молебна.

Жизнь в горном жилище с каждым днем становилась все более унылой. Даже человек, лишенный всякой чувствительности, наверняка затосковал бы здесь. Так что же говорить о госпоже Акаси? Каждый раз, когда Гэндзи приезжал к ней, она невольно вспоминала о том, сколько горя принес ей этот союз, и, хотя хорошо понимала, что он далеко не случаен, столь редкие встречи скорее печалили ее, нежели радовали, и Гэндзи не всегда удавалось рассеять ее тоску.

Сквозь густые заросли мерцают фонари, напоминая снующих над ручьями светлячков.

- Человек, не привыкший к такой жизни, не уставал бы изумляться, замечает Гэндзи.

- Фонари над водой...

Глядя на них, вспоминаю

Морские огни.

Но не ладьи ли рыбачьи

Занесло к нам случайной волной?

Да, все та же печаль... - говорит женщина, а Гэндзи отвечает:

- Не зная о том,

Какие глубины скрывает

Водная гладь,

Тревожно в волнах качаются

Отраженья ночных фонарей... (179)

"Из-за кого?.." (180) - в свою очередь, пеняет он ей.

В те дни жизнь Гэндзи текла спокойно и неторопливо. Отдавая много времени служению Будде, он бывал в доме у реки куда чаще прежнего, и скорее всего женщине удалось в конце концов отвлечься от горестных мыслей.

Утренний лик

Основные персонажи

Министр Двора (Гэндзи), 32 года

Жрица Камо (Асагао) - дочь принца Момодзоно

Пятая принцесса - сестра имп. Кирицубо и принца Момодзоно

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки) - супруга Гэндзи

Гэн-найси-но сукэ, 71-72 года, - бывшая придворная дама имп. Кирицубо (см. кн. 1, гл. "Праздник алых листьев")

Облачившись в одеяние скорби1, жрица Камо принуждена была покинуть священную обитель. Министр, никогда не забывавший тех, к кому в прежние времена устремлялись его думы, довольно часто писал к ней, выражая свои соболезнования. Но, к великой его досаде, жрица отвечала более чем кратко, ибо память о прежних страданиях еще не изгладилась из ее сердца.

Узнав, что на Девятую луну жрица переехала во дворец Момодзоно, Гэндзи отправился туда якобы для того, чтобы навестить жившую там теперь Пятую принцессу. Эту принцессу, равно как и бывшую жрицу, ушедший Государь жаловал особой благосклонностью, и, помня об этом, Гэндзи не упускал случая выказать ей свое расположение.

Принцесса и жрица занимали соответственно западную и восточную части главного дома. Несмотря на то что со дня кончины принца прошло совсем немного времени, покои были запущены, повсюду стояла щемящая душу тишина.

Приняв Гэндзи на своей половине, принцесса удостоила его беседы. Она очень постарела за последнее время, ее постоянно мучил кашель. Супруга ушедшего Великого министра приходилась ей старшей сестрой, но сходства меж ними не было. В то время как первая в свои весьма преклонные годы сумела сохранить завидную моложавость, вторая, напротив, казалась дряхлой старухой. Голос у нее охрип, а тело высохло. Впрочем, ведь и жизнь ее сложилась совершенно иначе...