Омёбу была назначена главной хранительницей Высочайшего ларца и переехала во Дворец, где ей выделили покои, сообразные ее новому званию. Гэндзи решил встретиться с нею.

- Может быть, Государыня все-таки открылась Государю? - спросил он, но Омёбу ответила:

- О нет, этого не могло случиться. Покойную Государыню всегда терзал страх, что Государь вдруг проникнет в ее тайну, хотя не менее мучительна была мысль о его неведении, побуждающем к поступкам, которые считаются в мире греховными.

Ее слова живо напомнили Гэндзи о том, как боялась ушедшая Государыня сплетен и пересудов, и сердце его снова защемило от тоски.

Как Гэндзи и предполагал, бывшая жрица, имевшая теперь звание нёго, прекрасно справлялась со своими обязанностями при Государе и сумела заслужить его полное доверие. Обладая безупречной наружностью и прекрасными манерами, она ничем не обманула ожиданий министра, и он окружил ее самыми нежными заботами.

Осенью нёго переехала в дом на Второй линии. Поселив ее в роскошно убранных покоях главного дома, Гэндзи ухаживал за ней, словно настоящий отец.

Однажды шел тихий осенний дождь. Глядя на беспорядочное смешение цветов во влажно поблескивающем саду, Гэндзи долго предавался воспоминаниям, затем, с мокрыми рукавами, прошел в покои нёго.

Облаченный в темно-серое носи, с прикрытыми рукавом четками - под предлогом обрушившихся на страну бедствий он продолжал поститься, - Гэндзи был так прекрасен, что сколько ни гляди, не наглядишься. Нёго беседовала с ним сама, без посредников, их разделял лишь переносной занавес.

- Вот и осенние цветы распустились все до одного. Как трогательно, что даже в столь злосчастном году они не забывают беззаботно расцветать, каждый в свое время... - говорит Гэндзи. Он сидит, прислонившись к столбу, особенно прелестный в лучах вечернего солнца. Дав волю воспоминаниям, Гэндзи рассказывает нёго об ушедших в прошлое днях, о том печальном рассвете, когда так не хотелось ему покидать Священную обитель на равнине... Глубокое волнение отражается на его лице.

Из-за занавеса доносится легкий шорох, позволяющий предположить, что женщина плачет. Уж не потому ли, что только вспомнишь, и сразу?.. (175) Восхищенный пленительной грацией ее движений, Гэндзи - дурно, не правда ли? - сожалеет лишь об одном: что ему так и не удалось увидеть ее лица.

- В беззаботные времена моей юности, - говорит он, - я отличался весьма пылким нравом, доставлявшим мне немало мучений. Много раз терял я голову из-за женщин, которых не имел права любить. Две из них до сих пор владеют моими думами, повергая сердце в бездну уныния.

Первая - ваша ушедшая матушка. До конца своих дней я буду терзаться из-за того, что она покинула этот мир, так и не простив меня. Я нахожу некоторое утешение в заботах о вас, но неугасимый огонь ее ревности тревожит меня и теперь.

Судя по всему, о второй женщине он предпочел умолчать.

- В последнее время стали сбываться мечты, которые лелеял я в те давние годы, когда, лишенный чинов и званий, прозябал в глуши. Взять хотя бы особу, живущую в Восточной усадьбе. Меня всегда мучила ее беспомощность, теперь же я за нее спокоен. Приветливый нрав помог ей не только сохранить мою привязанность, но и снискать расположение окружающих, и ничто не омрачает ныне ее существования. Нельзя сказать, чтобы меня так уж радовала возможность вернуться к столичной жизни и стать попечителем высочайшего семейства. Мне нелегко отказаться от прежних слабостей. Вы и вообразить не можете, какого самоотречения потребовало от меня решение распорядиться вашей участью именно таким образом. Я буду весьма разочарован, ежели не услышу от вас ни единого слова сочувствия.

Но нёго молчит, явно недовольная его словами.

- Что ж, остается только подосадовать... - сетует Гэндзи и переводит разговор на другое.

- О, как желал бы я прожить в покое остаток своих дней, чтобы никакие сожаления не омрачали душу, чтобы, удалившись от мирской суеты, можно было целиком посвятить себя заботам о грядущем. И все же обидно, что после меня не останется ничего, достойного воспоминаний. Есть у меня малолетняя дочь весьма незначительного происхождения, и я с нетерпением жду, пока она вырастет. Боюсь, что вы сочтете мою просьбу слишком дерзкой, но я был бы вам крайне признателен, если бы вы взяли на себя заботы о том, чтобы упрочить ее положение в будущем, открыв таким образом перед моим родом дорогу к процветанию.

В ответ нёго произносит всего несколько слов. Ее робкий, еле слышный голосок кажется Гэндзи таким трогательным, что, окончательно плененный, он остается в ее покоях до вечера.

- Разумеется, отрадно видеть свой род процветающим, но есть у меня и другое желание: я хотел бы жить, ничем не ограничивая своей свободы, созерцая, как сменяют друг друга времена года, как расцветают цветы - каждый в свой срок, как краснеют листья на деревьях, как меняется облик неба... Люди всегда спорили о том, что лучше - весенние рощи или осенние луга, но так и не удалось им прийти к единому мнению. К примеру, в Китае говорят, что нет ничего прекраснее парчи из весенних цветов. А в песнях Ямато отдается предпочтение очарованию осенней поры... (176). Любуешься одним временем года, потом другим, каждое по-своему прекрасно, и поистине трудно сказать, какие цветы прелестнее, какие птицы голосистее. Я хотел бы в своем скромном саду посадить весенние цветущие деревья и осенние травы, поселить там насекомых, впустую звенящих в пустынных лугах, чтобы всякий мог в полной мере насладиться очарованием, присущим тому или иному времени года. Но я еще не знаю, какому из них отдаете предпочтение вы? - спрашивает Гэндзи, и хотя ответить на такой вопрос нелегко, оставлять его без ответа тем более недопустимо, и нёго отвечает:

- Если даже вам трудно сделать выбор... Да и в самом деле невозможно сказать, что лучше... И все же "ничто не волнует меня так, как эти осенние ночи" (177). Быть может, потому, что сверкающая в саду роса напоминает о безвременно ушедшей...

Нарочитая неясность и незаконченность ее ответа приводят Гэндзи в восхищение, и, не сумев превозмочь сердечного волнения, он произносит: