Последний из заметных деятелей "второй технократии", Джошуа Гершкович сделал, вероятно, все возможное, чтобы, оставаясь, в общем, в русле идей этой школы, как можно сильнее отличаться от своих предшественников. Впрочем, во второй половине 23 столетия ситуация на Земле изменилась весьма значительно по сравнению с эпохой Фогта или даже Фергюсона. Тоталитаризм стал экзотикой (вторичная экспансия некоторых отдаленных монополистских планет была осознана как реальная опасность лишь полвека спустя). Вероятно, никогда ранее человек не пользовался такой свободой, как в конце 22 - 23 столетии, и эта совершенно новая для человечества ситуация закономерно приводила к явлениям, которые мы сейчас воспринимаем как эксцессы и болезни роста. Гершкович приложил большие усилия именно к разработке этих новых проблем. С другой стороны, связанное с нарушением непрерывности земной традиции многообразие конкретных технологий стало к тому времени заметным и все более затрудняло техноисторический анализ. Поэтому для метода Гершковича характерно почти скандальное для технократа игнорирование конкретных технологических особенностей. С одной стороны, это было созвучно настроениям группы в Катманду, приобретавшей все большее влияние, с ее поисками "технологических архетипов", с другой же - непосредственно вытекало из убежденности Гершковича в единственности линии развития для существа с физиологическими и психологическими характеристиками Homo Sapiens.
- Саш, а ты как думаешь?
Сашка опять, заглянув в книгу, очень быстро сообразил, о чем спрашивают.
- Я никак не думаю. А Браун-Грант думает, что все это до сих пор очень спорно. Впрочем, Гершкович имел право посвятить всю жизнь даже полному бреду.
- Оборотная сторона свободы?
Сам Гершкович из всех предоставлявшихся ему обществом бесчисленных свобод более всего пользовался лингвистическими, которые именно в ту эпоху перестали быть декларируемым правом и стали (в основном благодаря развитию машинного перевода) реальной возможностью. Очевидно, именно к числу эксцессов следует отнести то не вполне понятное обстоятельство, что из всех возможных языков Гершкович избрал латынь. В большой мере этому он обязан своим прозвищем, воспринимавшимся им со всей серьезностью, какой можно было ожидать от этого убежденного мистификатора. Несомненно, учитывая тогдашнее состояние католической церкви, Гершкович мог бы, если бы пожелал, стать не только аббатом, но и кардиналом, - однако достоверно известно, что он этого не желал.
Вот, стало быть, откуда латынь... Просто-напросто мистификация, но зачем в нее засовывать еще жизнеописание мистификатора? Та скромная доля внутреннего единства, которую Толик мог обнаружить в покетбуке, утрачивалась, похоже, безвозвратно.
...по его мнению, "все техносоциологические закономерности должны действовать и, следовательно, при использовании соответствующей методики быть наблюдаемы в любом материале, имеющем не вполне приблизительное отношение к социологии". Отсюда его интерес к ранним формациям, отсюда же и любимый тезис Гершковича: "Задача состоит в том, чтобы объяснить, почему человечество всегда развивалось не так, как нам бы хотелось и как, более того, казалось бы естественным".
- Господи помилуй, - сказал Толик. - Сашк, ты случаем не аббат?
- Отнюдь. Тебе исповедоваться захотелось, сын мой?
- А кто выдумал, что история - одна большая ошибка?
Сашка громко и презрительно фыркнул.
- Не знаю, кто был первым, но смею думать, что эта оригинальная мысль осенила его после неудачной охоты на мамонта. Окстись, радость моя.
- Ага, - сказал Толик.
С членораздельной речью у него получалось как-то не то чтобы слишком хорошо. И было такое не весьма приятное ощущение, будто не то чтобы почва уходит из-под ног, но мало под ногами этой почвы, скользко, а стоять удается единственно лишь потому, что для пущей уверенности ухватился за какую-то травинку. Травинка в случае чего заведомо не выдержит...
- Ну что? - сказал Сашка. - Грустно тебе? Вот это прочти.
- Еще грустнее станет?
Поразительно, однако, что уже после смерти Гершковича при изучении рукописей скриптория одного из католических монастырей севера Италии был обнаружен кодекс, автора которого можно было бы считать его ближайшим предшественником. Впрочем, этот документ до сих пор остается одним из самых загадочных и невероятных письменных памятников. Все физические методы исследования согласно датируют его второй половиной 2 века; этой датировке не противоречит ничто, кроме содержания кодекса. Элементарный здравый смысл мешает допустить, что в столь раннюю эпоху могло появиться сочинение, трактующее о проблемах технократического общества. Поэтому распространено мнение, что "Технократия" представляет собой крупную, широко задуманную мистификацию, вполне осуществимую (хотя и не без труда) на уровне технологии 21 века. При всей своей привлекательности эта гипотеза не дает приемлемого объяснения целей такой авантюры. С другой стороны, авторы, склонные допустить античное происхождение "Технократии", обыкновенно оказываются вынуждены, вслед за Дитрихом Базельским, придумывать некую многовековую традицию, о которой ничего не известно ни нам, ни древним авторам. Создатель кодекса не сделал ничего, чтобы помочь нам связать его с какой бы то ни было традицией: даже имя его - Q. Sestertius Minor - вне всякого сомнения вымышлено.
- Ух ты, ....! - сказал Толик.
- Что вас смущает, сударь мой?
- Квинт Сестерций, это же надо! И Дитрих Базельский...
- Ну и что, ну переехал Теодорих в Базель, ну и пускай живет... Или, может быть, так звали Базельского жонглера.
- Что?
- Да того, который в бисер игрался. А Квинт - явный псевдоним. На самом деле он Децим.
С другой стороны, нельзя утверждать, что такой текст не мог быть написан во времена Империи. Так, результаты моделирования, проведенного Соколовым и Салливаном, показывают, что "Квинт" мог, исходя из существенной для античного сознания оппозиции "свободный/раб", попытаться представить себе общество, не нуждающееся в рабском труде. Полупародийный характер текста при вполне возможном для образованного римлянина отвращении к плебейской уравнительной утопии мог позволить ему сконструировать утопию, где функции "орудий говорящих" полностью передоверены "орудиям немым". Однако этот же анализ показывает крайне малую вероятность создания "Квинтом" его социологии, исходившей из примата очень широко понимаемой свободы и из тезиса: "Быть гражданином недостойно свободного человека, равно как быть свободным недостойно гражданина". Впрочем, если допустить появление этих тезисов (обусловленное хотя бы неприятием военно-бюрократической системы и циническим отказом от какой бы то ни было из служащих ей идеологий), то из них и некоторых не высказываемых прямо предположений мы - но едва ли древний римлянин! - можем вывести практически все содержание кодекса.
- Как тебе этот Публий? - осведомился Сашка.
Толик не ответил. Толик просто не в силах был сказать нечто хоть сколько-нибудь связное, потому что мистификация становилась уже трехслойной. Не считая Дитриха Базельского...
- Если честно, - сказал Сашка, - по-моему, этот тип мог даже и существовать. Но если существовал - черт возьми, какой же это был клевый парень!
- Бред, - сказал Толик.
- Эх, какой был парень! Вот бы его в гости пригласить... С амфорой фалерна.
- Опимианского, столетнего? Ну тебя.
- Так бред, говоришь? Быть, говоришь, не может? Дай сюда, я тебе покажу маленький фокус.
Сашка раскрыл покетбук ближе к концу.
- Видишь?
Ничего особенного Толик не увидел. То есть ничего более бредового, нежели имел уже наблюдать. Потому что на левой странице был список иллюстраций, а на правой, разумеется, никаких иллюстраций не было. Только в самом низу в четыре строчки шли черные кружки с маленькими белыми цифрами внутри.
- Наблюдай, - сказал Сашка. - И опасайся за свой рассудок, сын мой.