До меня донёсся собственный спокойный голос, требующий вернуть рукопись.

   - Нет, я сохраню этот шедевр, покажу знатокам и любителям..."

<p>

Здесь был допущен пробел в две строки, а дальше почерк автора несколько изменился.</p>

   "Теперь я сижу на мосту и курю. Мне ничего не остаётся, как утешаться воспоминаниями о премьере "Корсара", когда мои лучшие друзья, простые добрые души обхохотали меня с моим издельем, как пьяного индюка на катке. Я выскочил на улицу, добежал до реки. Было так больно, что, казалось, между прыжком и погруженьем в воду прошёл целый день.

   Наконец всё исчезло, я выпал в другое измерение, в его тугой холод. Там не было никаких сил и мыслей, а время чувствовалось так, как чувствуется ветер в воздухе. Я открыл глаза, ничего не помня, лёжа на груде ржавого железа и битого стекла, покрытого полипами; чёрные водоросли струились из щелей дна, как кровь из ран. Шёл редкий дождь из окурков, огрызков, разорванных писем; причудливой глубоководный рыбой, состоящей их одной лишь зубастой раззявленной пасти, лениво опустилась консервная банка и, отыскав последнюю пядь чистого ила, врылась в него. Яхтёнка проплыла надо мной, как дохлая акула брюхом вверх. Я подобрал мои ноги, руки, оттолкнулся чёрти от чего и всплыл.

   Живой мир поприветствовал меня девичьими визгами и полицейскими свистками. Мне помогли выкарабкаться и предоставили собственной милости с эполетом из водяной травины. Память вернулась и повела меня домой, где эти лодыри и кретины продолжали мусолить поэму. Смеха уже не слышалось, напротив, все сидели вокруг чтеца в волнении и печали, грызя губы и ногти, хмуря брови, почёсывая затылки. Я привалился плечом к косяку и свистнул. Обернулись. Некоторые встали.

   - Сэр! - прошептал Майк, - Это что-то с чем-то!

   Я слабенько улыбнулся, и они тотчас показали мне затылки.

   - Эй, а как насчёт чаю?

   - Спасибо. / Попозжее. / Не хотим.

   - Я - хочу!.... Вы меня слышите?

   - А? / Чего? / Да мы сейчас / Вот только дочитаем / Тут немного осталось / Уж до того здорово! / Так за душу и берёт!

   И снова уткнулись. Я схватил со стены саблю, одной левой разорвал кружок любителей поэзии, рубанул по листам в миллиметре от держащих их пальцев и повторил, глядя в глаза читателю:

   - Заварите мне чаю, и поскорей, - к другим, - А вы приготовьте ванну, свежее бельё и приберите эту бумагу.

   Почтительные сгибы, робкое шарканье, шелест под ногами, и вот я одиноко сжимаю эфес в собственной гостиной - любуюсь своим зеркальным отражением.

   Отражение в немецкой речке не так красиво. На набережной зажигают фонари"

<p>

Новый пробел, сильное искажение почерка.</p>

   "Я мог искать гостиницу, но хотелось приключений. Подкараулил солидного бюргера и оторвал ему рукав. В полицейском участке неожиданно быстро оценили по достоинству мои документы и стали допытываться, кто я такой на самом деле. Нашли у меня какие-то итальянские вещички, чуть было не записали меня (тут приписка сверху: "раньше времени") в карбонари, но я не давал повода, говоря только по-английски. В ответ на вопрос, что я делаю в Ваймаре, я написал на чистом листе "Гете", что не произвело никакого эффекта. Естественно: все знают Гёте и где он живёт, и под покровом этого знания можно замышлять что угодно, особенно с итальянским огнивом в кармане.

   Назвав в районе полуночи своё настоящее имя, удостоился долгожданной затрещины - причём от того, кто прежде беседовал сравнительно любезно. "Могу вас понять", - сказал я этому горячему сердцу. Товарищ сорвавшегося пошумел на него и выгнал, сел передо мной, снял нагар со свечи, выдвинул стольный ящик, вынул какую-то картонку, запялился на неё, на меня, повторил, отклонившись вбок; убрал, отдулся, вытер лоб, подёргал галстук, взял перо, нарисовал вокруг слова "Гете" пятиугольник в виде дома, сказал: "Фы" и уткнул в столешницу два пальца - указательный и средний - вилкой, остальные сложил у ладони, пошагал этими подобиями ножек к нарисованному дому. "Похоже," -признал я, поскольку конечности получились разной длины... Зайдя пальцами в обведённое поле, чуть не наступая на великое имя, следователь многозначительно посмотрел на меня, потом развернул кисть, вывел вовне и спросил меня: "Та?". Он хотел знать, успел ли я побывать у Гёте. Я закивал. Меня угостили папироской, парой ласковых слов и отправили в камеру.

   Вот сейчас начнётся самое интересное, сейчас мы посмотрим, кому будет хуже".

   Большой пробел, какие-то подозрительные бурые пятна на бумаге, почерк едва разборчив.

   Я отложил рукопись и глубоко задумался.

   "Велик, но однообразен," - говаривал о Байроне Пушкин. Ни той, ни другой характеристике я не нахожу подтверждения в этом документе. Но кто поручится за подлинность его? Эта девушка - не безумица ли, не авантюристка ли?

   Но ведь стоит же этот отель, и гостят в нём поклонники мрака и смерти, и чего-то же боятся пастухи...

   Мой блуждающий взгляд остановился на завешанном портрете. Зачем так? Чего я забоялся вчера? Долой эту тряпку!...

   Нет, не поднимается рука. Лучше уйти. В конце концов я ещё не завтракал. Толкаю дверь - она не поддаётся. Что за притча! Прислушиваюсь, улавливаю какие-то голоса, как будто выстрелы, крики... Я кинулся открывать шкапы, выдвигать ящики из комода, и себе на изумление в одном из них нашёл дюжий топор, остальные же были набиты патронами и, очевидно, ручными бомбами. Я принялся бить по двери. С первого удара лезвие застряло - мне едва удалось его выдернуть; рукоятка выскальзывала из непривычных моих ладоней, щепки отлетали мне в лицо. Наконец я додумался колотить обухом и быстро сокрушил мою преграду.

   В гостинице воцарилась тишина, не сулящая ничего доброго. Я крадучись спустился по тёмной лестнице и заглянул в зал. Там было пусто. Альбина сидела на моём прежнем месте и курила длинную трубку, в протянутой по столу руке сжимая пистолет. Прямо под моими ногами пол был забрызган... кровью!