– Василий Дмитриевич, а не могли бы вы познакомиться с одной моей вещицей, – Ефремов иронично улыбнулся, вспомнив толстую папку с «Долгой Зарёй». Может быть, она как раз подойдёт для вашего журнала.

     Захарченко чуть не поперхнулся от восторга. Его тайная цель как раз и заключалась в том, чтобы выудить у фантаста-палеонтолога что-нибудь для его любимого детища. И эта цель достигнута без единого усилия с его стороны.

     – Да! Да! и ещё раз да! Я готов отдать в публикацию любую вашу вещь… – Горячо вскричал Захарченко

     – Зря вы так торопитесь, дорогой Василий Дмитриевич, – улыбнулась ему жена писателя. – Вы бы сначала всё-таки познакомились с содержанием. Там такой полёт фантазии. Вам и не снилось.

     – Это же здорово! – фонтан красноречия литератора-популяризатора не иссякал. – Это то, что нам надо. Полёт воображения! Мечта, воплощённая в реальность! Читать начну сам и прямо сегодня. Спасибо вам огромное, дорогой Иван Антонович!

     Он схватил папку и скрылся, шумно топоча по лестнице.

     ***

     Через неделю, сразу после майских в квартире Ефремовых раздался телефонный звонок. Голос Захарченко в этот раз лишён энтузиазма, что излучал в свой приезд. Довольно официальным тоном он попросил писателя заехать в редакцию за рукописью

     – Иван Антонович, поймите меня правильно, за такое могут не только меня уволить. – Тяжело вздохнул Захарченко, когда Ефремов вопросительно посмотрел на него в кабинете главного редактора «ТМ». – Могут и журнал закрыть и всех сотрудников с волчьим билетом к чертям собачьим уволить…

     – Я почему-то так и думал, – усмехнулся в усы Ефремов. – А не могли бы вы, как человек опытный посоветовать что-нибудь полезное. Чтобы время, которое вы потратили на чтение моего несчастного романа, было потрачено не зря.

     – Во-первых, чтобы роман напечатали, надо убрать любые параллели с жизнью в СССР. Пока это вижу, может быть только я, но у нас в стране внимательных читателей миллионы. Да и Главлит не дремлет.

     – Нет, это при всём желании невозможно. – Пожал плечами Ефремов. – Другой роман получится. Смысл теряется. А чисто технически, что-то в глаза бросилось?

     – Технически? Есть такое. – Захарченко зашелестел листами рукописи. – Вот! Какие-то чаншадэ, данжадэ, тончжи… это обилие китаизмов при чтении очень мешает. Меня так просто бесило.

     – Ну, не по-русски же их называть? У нас нет, к счастью, такого явления. Или вы не согласны?

     – Явления, безусловно, нет, но сбивает с мысли каждый раз, как натыкаешься. Понимаете, Иван Антонович, литература штука полная условностей. Назовите коротко живущих «кжи», а долго живущих «джи». Вот у вас и получится и по-русски, и никак не свяжешь с нашей действительностью.

     Ещё маленький совет: замените тормансианские названия городов на их перевод. Увидите, будет лучше.

     – Но это уж совсем чепуха! – Тут уж Ефремов не смог сдержать возмущения. – Мы же не называем Улан-Батор – «Красный Богатырь», а Алма-Ату – «Отец Яблок».

     – Да, есть некоторая непоследовательность, но уверяю вас, читать ваш роман в этом случае будет легче. К вашим причудливым именам землян после Туманности все уже привыкли, а китаизмы точно будут встречены в штыки.

<p>

</p>

     12. ОСКОРБИТЕЛИ

     1 сентября 1959 года. Ленинград. Серафимовское кладбище. Прощание с Быстровым.

     «...Навсегда останутся в памяти его дарование, поистине аскетическая преданность науке, больные нервы и золотое сердце...» – среди деревьев, уже тронутых золотом осени, разносились слова прощания. Громкоговоритель делал речь ректора Ленинградского Университета какой-то механической – «...ушёл от нас большой учёный, педагог, художник...»

     Звуки Шопеновского марша негромко полетели над толпой.

     1 сентября 1959. Москва. Квартира Ефремовых

     – Ваня, ты слышал? – Елена Дометьевна взволнованно почти вбежала на кухню. – Сейчас по радио сообщили, что 29 августа умер Александр Быстров.

     – Что? Не может быть! – новость поразила Ефремова в самое сердце. – Щитовидка? Хотя, что я говорю, щитовидку ему вырезали.

     – Не знаю. Сказали просто, – «...после тяжёлой болезни». – Если умер двадцать девятого, то сегодня, наверное, похороны. Тебе даже не позвонили...

     – Я бы поехал. Обязательно. Мы бы все поехали. И Обручев, и Эглон, и Орлов. Он всё-таки не просто научный сотрудник. Он был большим нашим другом. Моим другом. Был... Сколько же в этом слове необратимости. Всё казалось, что мы встретимся ещё, поговорим, раздавим по стаканчику божемойки... Эх, судьба-злодейка...

     Ефремов с размаху саданул кулаком по стене.

     – Надо Анечке позвонить... – коснулась его руки жена. – Хочу узнать, от чего Александр Петрович скончался.

     – Да, обязательно позвони... – каким-то не своим, осипшим голосом проговорил Иван. – Лен, не помнишь с какого он года?

     – Кажется с девяносто девятого... Всего шестьдесят. Самый расцвет для палеонтолога.

     – Меня это вот и приводит в какое-то странное состояние.

     – Тебе-то, Вань, до шестидесяти далеко. Ты вон как с Тасей... – Елена Дометьевна хитро прищурилась.

     – Причём тут Таисия? Как ты не понимаешь? Здоровье у меня хреновое... Черти бы побрали эту стенокардию. Вот загнусь внезапно, а главная книга так и не будет издана. И ведь написана уже, осталось только в издательство пристроить. И никак! – он опять с досадой стукнул кулаком по стене.