Мог ли летописец предвидеть скорое появление еще одной орды губителей – монголо-татар? Не только мог, но и предупреждал об этом не раз на страницах летописи: кровавые свары князей и людское нечестие доведут страну до погибели. «Наводит Бог в гневе своем иноплеменников на землю», а Русь, «больше всех почтенная» Богом, и наказывается Им более других. Созвучие этих предупреждений Нестора и горьких покаянных слов книжников эпохи после монгольского нашествия полнейшее.

Нестор делал свои наблюдения на основе опыта минувших лет и современности. Он видел не только погибель, но и надежду. Прозревал Русь состоявшуюся, зрелую летами и мудростью, славную среди прочих государств. В этом, как ни странно, и Россия нынешняя может видеть свою надежду. «Большие ожидания» Летописца не исчерпаны Русью до сих пор. Ведь наше время похоже на эпоху Нестора: тогдашняя медленная христианизация языческих масс очень напоминает нынешнюю неспешную рехристианизацию оязыченного в ХХ столетии народа…

Один из самых светлых образов в рассказах Киево-Печерского патерика о первых на Руси преподобных отцах – иконник Алипий.

В духовной жизни Руси в XI–XII веках многое совершалось впервые. Алипий Печерский – первый известный (и прославленный современниками) русский иконописец. Более того – святой иконописец, претворивший свою жизнь в монашеское подвижничество. В Печерский монастырь под Киевом он пришел около 1084 года, чтобы обучиться искусству у греческих мастеров, украшавших мозаиками Успенскую церковь. Тридцать лет спустя его иконописное мастерство достигло таких высот, что даже ангел Господень, написавший в его келье икону, вынес ее на суд Алипия.

Небольшой рассказ Патерика об Алипии – это четыре эпизода его жизни, и в центре каждого из них – чудо. Но светлость образа иконописца создается не только дивными чудотворениями и не только личными свойствами кроткого, смиренного подвижника. В рассказе об Алипии Печерском одна из ключевых – тема божественного нетварного света, которым просияли две иконы Богоматери. Эти два образа как бы обрамляют всю известную нам жизнь преподобного: один стоит при ее начале, другой – при земном ее завершении.

Киево-Печерский монастырь посвящен Божией Матери – празднику Успения. С самого начала обитель пребывала под покровительством Богородицы, которая сама направила на Русь из Византии зодчих для строительства монастырского храма, а затем для украшения его привлекла греческих мастеров иконописи и мозаики. «Я сама приду посмотреть церковь и буду в ней жить», – прозвучало тогда Ее обетование. Зримым знаком исполнения этого обещания стала икона Успения, врученная строителям Царицей Небесной. Это была первая на Руси чудотворная икона именно праздника – а не просто образ Богородицы, как, например, Владимирский или Смоленский.

Молодому Алипию, проходившему курс художественных наук при отделке мозаиками только что построенной Успенской церкви, довелось стать зрителем «дивного и страшного чуда». Вместе с мастерами он «воочию видел Святого Духа, пребывающего в той святой и честной церкви Печерской», в виде голубя, вылетевшего из алтарной богородичной иконы и освятившего собой все прочие образы в церкви – в том числе праздничный Успенский. И «свет, ярче солнечного, озарил всех, ослепляя глаза человеческие», – тот самый свет, которым просиял на горе Фавор в день Преображения Сын Божий.

Свидетель одновременного явления Духа Святого и нетварного божественного света, Алипий уже не захотел жить мирской жизнью и принял иночество – в том же Печерском монастыре, под кровом Богоматери.

Поскольку Алипий был не просто печерский монах, а иконник, его отношения с Богородицей – особые. Первыми рукотворными иконами в истории христианства были образы Богородицы, написанные евангелистом Лукой. Пречистая Дева, благословив эти изображения, тем самым благословила иконописное искусство и явила Свое благоволение иконописцам. В жизни и особенно в событиях кончины Алипия это благоволение видно отчетливо.

Об Алипии известно, что он не только писал иконы, но и был первым на Руси их реставратором: он просил, чтобы ему приносили старые, потемневшие, обветшавшие образа для поновления. Однако его труд как изографа и реставратора имеет и совершенно метафизическое измерение. В описании одного из чудотворений Алипий выступает как реставратор душ человеческих, поновитель изначального образа Божия, вложенного в человека, но затемненного и обветшавшего от грехов.

Некто из киевлян, не особенно усердный в христианской вере, а точнее совсем не усердный, заболел проказой и не мог вылечиться. Решив в конце концов прибегнуть к монастырскому способу – омовению водой из святого источника, он лишь еще больше покрылся язвами. Урок позволил ему осознать свою духовную нечистоту. Он пришел к Алипию (имевшему сан священника) и исповедался. Иконописец, «много поучив его о спасении души», взял краски, кисть и замазал гнойные язвы на лице прокаженного. Заново написал ему лицо, придав «прежнее подобие и благообразие». Затем причастил его, дал умыться водой из алтаря – и болящий исцелился.

При помощи материальных красок Алипий наглядно показал невидимое и невещественное: то, что происходит в человеческой душе, когда она возвращается к вере, к Богу и к христианским таинствам. Закопченная грехом икона Божия – христианин – восстанавливает в себе образ Божий. Человек очищается, исцеляется от духовных и физических язв, становится поновленной иконой и уже не смеет быть «иконоборцем», сознательно обезображивающим в себе лик Господень.

Алипий-иконописец – врачеватель этого внутреннего иконоборчества. Прокаженный из рассказа Патерика – именно такой иконоборец, совершенно очевидный. «Покрылся он весь гноем за неверие свое», за то, что игнорировал «Единого на потребу», искал врачевства у волхвов-идолобесников, у врачей-иноверцев – но только не у Отца Небесного. Своими деяниями он измазал копотью и грязью собственный образ Божий. Исцеление же, сотворенное руками иконописца, – это торжество иконопочитания, с IX столетия, после победы над ересью иконоборчества, празднуемое Церковью как Торжество православия.

Но прежде чем врачевать этот страшный недуг, Алипий сам должен был обновить в себе образ Божий и пойти далее – к возвращению утраченного некогда людьми богоподобия. Если в земной медицине врач может быть болен чем угодно и это не помеха его лекарской практике, то во врачбе духовной иначе – неисцеленный не станет лекарем. Язвительное присловье «врачу, исцелися сам» тут отпадает.

После этого случая по Киеву быстро распространилась слава об Алипии. А может, он уже был знаменит как искусный мастер. Во всяком случае, теперь соединяются в одно известность изографа и слава чудотворца. У Алипия появляются почитатели его талантов – иконописного и подвижнического, а также враги-завистники. Следующий рассказ Патерика соединяет тех и других в одном повествовании. Два печерских монаха, тоже занимавшиеся иконописанием, решили, что называется, подставить Алипия. Они взяли заказ на несколько икон у богатого киевлянина, чтобы подрядить на исполнение работ Алипия. Киевлянин желал, чтобы образа писал именно Алипий: «…благословения его хочу, и молитвы, и дела рук его», и несколько раз охотно давал пройдохам деньги. Когда подошел срок сдачи работы, выяснилось, что Алипий ничего не знает и иконы не сделаны. Точка в скандальном деле была поставлена свыше: когда принесли иконные доски, полученные ловкачами от заказчика, на них обнаружились написанные «с великим искусством» святые лики. Эти самоизобразившиеся иконы были поставлены в киевской церкви, а слава Алипия с этих пор стала еще громче, несмотря на то, что изгнанные из монастыря мошенники продолжали клеветать на чудотворца.

Вполне вероятно, что одну из тех икон сейчас можно видеть в Третьяковской галерее. Это большой образ Богоматери Великая Панагия, также называемый «Ярославская Оранта». Долгое время, с XII до конца XVIII века, он находился в ростовском кафедральном Успенском соборе, а затем, с переводом епархии в Ярославль, был отвезен туда. В Ярославле в 1919 году икону и изъяли советские искусствоведы. Ну а в Ростов она попала благодаря еще одному чуду. Во время пожара в Киеве церковь выгорела, однако все семь Алипиевых икон остались невредимы. Это случилось уже после смерти иконописца, в годы киевского правления великого князя Владимира Мономаха. Князь, узнав чудную историю этих образов, отправил один из них в главный собор ростовской епархии.