— Как дела у Кейт?

— Карен.

Я взяла кусок пиццы и почуяла запах чеснока. Отец уже успел облить куртку кетчупом. Во мне поднимались отчаяние, тоска и гнев: родители вдруг стали совсем чужими. Говорить не хотелось, на вопросы я отвечала односложно.

Отец проверял каждую цифру в счете:

— А это за что? А это?

Я вжалась в кресло, изо всех сил надеясь, что никого из колледжа в кафе нет.

Попрощавшись с ними — чтобы не платить за отель, они собирались ехать всю ночь, — я бежала бегом до самого колледжа, вниз по главной улице. Я успела полюбить Оксфорд, тихий и туманный, его выступающие из мглы шпили и крыши. Я перешла на шаг на мостовой площади Рэдклифф, и у меня был билет, чтобы войти в Камеру Рэдклиффа[25], в библиотеку, где в девять вечера еще горел свет и усердные студенты корпели над книгами. Это был мой мир, и я могла, взяв какую-нибудь редкую книгу, сесть и смотреть из окна на дымчатые улицы.

Я прошла мимо таинственных стен колледжа Всех Святых, похожего на фабрику Вилли Вонки[26], — мы никогда не видели, чтобы кто-то входил внутрь или выходил оттуда; потом по улице Холливелл — прямо к дому Майка. Я набрала код его квартиры, открыла калитку и поднялась по ступенькам. Мое лицо горело, сердце колотилось в груди. Я была частью этого мира и имела право на парня, который целовал меня во дворе колледжа и на Куин-лейн[27], под каменными горгульями, а потом словно бы и не замечал в баре, но неизменно оказывался у моей двери, пьяный и потный после регби, и засыпал рядом со мной, а я вдыхала идущий от него запах карри.

Мы и были, и не были вместе. Он не называл меня своей девушкой и не трогал, только целовал. Он знал, что я девственница, и, скорее всего, опасался этого. А мне такая ситуация ужасно надоела. Наверное, мне стоило подражать Карен — курить, носить черное, гулять за пределами факультета, рассуждать о постмодернизме и обзавестись дурной репутацией…

Я забарабанила в его дверь. В коридорах наших жилищ всегда пахло отбеливателем, которым пользовались скауты — так мы называли уборщиков, — а батареи исходили жаром. На меня нахлынули сомнения — а вдруг он сейчас с другой? Но я отбросила их и пошла дальше. Я заслужила это!

Майк открыл мне, стоя в пижамных штанах и футболке с надписью «Нирвана». Позади в темноте светился экран телевизора и слышались выстрелы. Он смотрел кино, и я подумала, как странно: у него в комнате есть собственный телевизор!

— Ой, привет! — удивленно воскликнул он.

— Привет! Можно войти?

Он прищурился, как будто хотел разглядеть меня получше:

— Ты пила?

— Нет, я встречалась с родителями.

Мне так нужно было поделиться с ним своими переживаниями, чтобы он понял, как мне хочется стряхнуть с себя все это — дешевые магазины, дорожные атласы и проверку чеков.

— Думаю, тебе следует меня впустить, — сказала я, пытаясь кокетничать. Уж лучше бы я выпила — было бы проще.

Слегка отступив от двери, Майк дал мне войти, и я тут же рухнула на кровать.

— Хочешь чаю? — вежливо спросил он.

Если бы Майк не желал меня видеть, то не впустил бы, ободрила я себя. Сказал бы, что пишет эссе, или что-нибудь другое придумал.

— А нет ли чего покрепче? — Я приподнялась на локтях, глядя на него и пожалев, что на мне колготки: надо пойти и снять их.

Майк разлил ром. На его кружке была надпись — «Звездные войны», на моей — «Хи-Мен». Он извинился за то, что нечем разбавить столь крепкое спиртное. Я выпила ром большими глотками, поморщилась, но порадовалась, что он перебьет вкус чеснока, оставшийся во рту после пиццы. Сердце по-прежнему колотилось, будто колокол, отбивающий время. Майк сел за свой стол. Я поняла, что мы не на одной волне: он — усталый зубрила, а я — дикая оторва.

— Что ты сегодня делал?

Он потянулся.

— Немножко погуляли с Кар. Выпили по кружке пива в «Кингз Армз».

Меня пронзил укол ревности. Пока я выгуливала родителей вокруг церкви Христа, добросовестно выдавая порции исторической информации, он шлялся и пил с Кар. Проглотив обиду с очередной порцией рома, я решила: нужно изменить ход событий.

Приблизившись к нему и наклонившись через стол, я стала рассматривать фотографии на стене. На снимках его родители выглядели очень элегантными и доброжелательными. О, как же неистово мне хотелось, чтобы мои были такими же! Неужели моя судьба — постоянно всем здесь завидовать?

Решив прикинуться более пьяной, чем на самом деле, я уселась к Майку на колени.

— Ох, привет! — сказал он.

— Привет. — Я провела рукой по его густым волосам. — А ты очень милый.

— Не такой уж и милый… — Его глаза блуждали, но он не прогонял меня. Наоборот, начал гладить мои бедра. Эх, надо было все-таки снять колготки заранее!

— Можно тебе кое-что сказать? — Мой голос звучал так по-детски.

А Карен не стала бы спрашивать, она просто вошла бы и взяла то, что хочет.

— Конечно.

Я… я готова для… Ну, ты понимаешь?

— Для чего?

Ну… для этого. Для того, чего мы еще не делали.

— О…

Я хочу, чтобы ты был первым.

Он помолчал, а потом проговорил, запинаясь:

Эли, ты уверена? Ведь это очень важно… Ну, сама знаешь… Первый раз…

— Конечно, знаю. Поэтому я и хочу, чтобы это сделал ты.

Я смотрела на фото его матери. Понравлюсь ли я ей? Сумеем ли мы подружиться? Но представить ее рядом с моей мамой никак не могла. Им просто не о чем будет говорить.

Чтобы осознать происходящее, Майку потребовалось несколько минут, которые для меня тянулись очень долго. Я была готова лечь и позволить ему взять себя, разрешить причинить мне боль. Если только он согласится. И он согласился.

На следующий день за обедом мы сидели вместе и держались за руки у всех на виду. Даже надели одинаковые худи. Честно признаюсь, я никогда не чувствовала себя более счастливой, чем тогда. Я сияла от радости, и мое сердце было полно радужных надежд.

— Думаю, ты в курсе наших дел, — сказала я. Мама каждый день читала газеты и знала все обо всех.

Не верилось, но с той ночи прошла уже целая неделя.

Голос матери был суров:

— Да, прочла в газете. Но не хотела звонить и вмешиваться.

Повисла тишина. Мне надо было столько сказать ей, но любое слово казалось непреодолимой преградой. Ведь мы не разговаривали уже… да, почти пять лет.

— Майка отстранили от работы. До суда. Но пока он не поправится, суд не состоится.

А без трансплантации он не поправится, и это значит, что я должна отправить Кэсси под нож. Из всех зол мне просто не выбрать меньшее. Я в западне.

— Мне нужны деньги. Те, что оставил папа.

Я вспомнила, как орала на нее после похорон, отказываясь от денег. Орала, что мне от него ничего не нужно и с ней я тоже не хочу иметь ничего общего. Что она должна была уйти от него давным-давно — когда он в первый раз ее ударил. Или когда он в первый раз ударил меня.

Но теперь я приползла к ней обратно…

— Это же твои деньги, Элисон. Я всегда говорила, что ты можешь их забрать. Я переведу их тебе.

— Спасибо. Я пришлю номер счета.

Мы снова помолчали.

— Должно быть, тебе очень тяжело, — наконец сказала она, сидя там, у себя в Халле.

Сочувствие в ее голосе тронуло меня, мое сердце дрогнуло, и я бросила трубку, потому что меня душили слезы.

— Эли?

Билл стоял в дверях с пакетами в руках. Когда я пришла из больницы и начала уговаривать себя позвонить матери, его не было дома. Он все время готовил, мыл посуду, занимался стиркой, стелил постели. Как будто хотел заслужить свое место здесь, будто я уже и так не положилась на него полностью. Скорее всего, моя мать или Карен сказали бы, что я снова дала слабину и заменила одного мужчину другим. Дом теперь словно принадлежал мне в еще меньшей степени, чем раньше. Ведь Билл все делал по-своему, по-другому — и не в тот буфет ставил тарелки, и не тех марок покупал продукты.