– Тебе семья-то побоку, – парировала Ярослава спокойным голосом. – Ты и бабу на стороне ищешь, и о дочке вспомнил вдруг. Не поздновато ли? Хоть иногда вспоминай, что у тебя сейчас настоящая семья есть. Не удивлюсь, если она тебя раньше пошлет, чем ты опомнишься.

– А что мне делать прикажешь? – пьяно качаясь и держась за плечо Саввы, осведомился Игнат. – Как ты, без единой слезинки и без траура прощалась с Владленом?

– Дядь, успокойся ты наконец.

– Я своего мужа с достоинством хоронила. Было ради кого жить и не ужираться до состояния желе. Да что тебе вообще известно о достоинстве?!

– Да потому что ты старуха бесчувственная.

– Пошел вон, – сквозь зубы прорычала Ярослава.

Савва постарался увести поскорее бесхребетное тело в другую комнату, но Игнат только начал истерично смеяться, извергая смертоносный перегар.

Уже на неприличный шум в гостиной вышел Натан, наблюдая картину, как ватное тело племянника волочится в сторону двери, извергается хохотом и агрессией. Ярослава поднялась на ноги, опираясь на трость; она слышала, как отперлась дверь в кабинет:

– Я прошу, давайте поскорее с этим покончим. Первой пойду я, если этому болвану-следователю так необходимо допросить несчастную семью. Ужасно разболелась голова, – и начала круговыми движениями массировать виски.

На обед был овощной суп, который больше похож на взрыв детского творчества – в бульоне плавали красные, зеленые, оранжевые, желтые бусины, приправленные нарезанной свежей зеленью. На блюде лежали нарезанные ломтики хлеба и ветчины, а также невыносимо ароматно пахла аджика.

– Похороны будут в понедельник, – вернулся Натан Карлович и расположился около сестры, наливая себе в белую тарелку суп с кукурузой и томатами. – Думаю, что после соберемся снова у меня. Боюсь, Игнат вряд ли сможет принять всю семью у себя.

– Давно этот дом не видел столько гостей, – произнесла Ярослава и повела бровью.

Ей было шестьдесят шесть лет. Последние года ее были запечатлены в стенах дома брата, и выбиралась она на прогулки по саду или на вылазки в свет, обычно это связано с посещением оперы и филармонии. Ярослава убеждала себя в том, что ей хватает общения самой с собой или со своей внучкой Алисой, которая после череды трагедий в январе 2014 года осталась в Сиревске и ухаживала за бабушкой. Также Ярослава занималась рисованием; ей оборудовали одну из комнат под мастерскую. На серых оштукатуренных стенах висели ее картины без рам в хаотичном порядке, у окна стояли несколько мольбертов, комод забит масляными и акриловыми красками, кистями, мастихинами и губками. Ее холсты похожи на произведения искусства в стиле арте повера, но на деле это была обыкновенная мазня. Ярослава начала писать картины сразу после январьякой трагедии 2014 года, выплескивая все свои эмоции и чувства путем смешивания красок и хаотичных мазков на холсте под классическую музыку. Она пережила страшную аварию и потеряла зрение, после чего жила одной мыслью – ее жизнь разрушена и не имеет более никакого смысла.

Ярослава всегда говорила, что это счастье ее родных, ведь она никогда не увидит их постаревшими или располневшими, без идеального макияжа или прически. Они всегда для нее остались молодыми и вечными. А все остальное неподвластно. Книги приходится слушать, конфликтуя с дурным голосом и интонацией чтеца; список театров сократился до тех, где есть живая музыка; погоду приходится различать по ощущениям и шуму из окружающей среды; мириться с нарядами и верить на слово, какого цвета костюм и насколько он хорошо сидит. Ярослава с большим трудом рассталась с работой – школьный учитель по черчению.

Жизнь преподает людям слишком много неудач и сложных выборов, и не каждый имеет силу духа справиться со всем и достойно продолжить свое существование. Найти смысл в чем-то новом или давно забытом, не опускать руки, а наслаждаться каждым днем.

До аварии Ярослава жила в доме своего старшего брата – Филиппа, – который всегда помогал сестре и защищал, несмотря на обстоятельства. Он был сложным и неоднозначным человеком, со своими особенными взглядами на жизнь, с которыми, увы, не все уживались, но роль старшего брата он выполнял отменно. Одна из его неоднозначных и набивших оскомину теорий: Семья – это святое. Он буквально существовал ради этой фразы, что стала его манифестом. Его всепоглощающее желание объединить семью, собрать под одной крышей и внушить всем ее членам, что они есть самое главное друг у друга, что честь семьи зависит от них, что никто не имеет право это нарушить, осквернить ее, упасть в грязь лицом, предать и попросту опозорить такую великую фамилию, как Шлоссеры. Филиппу было искренне все равно на личные интересы своих родных и близких людей, его интересовали лишь собственные, которые крутились около того кокона, который он тщательно создавал. Некую видимую оболочку целомудренности, спокойствия и достойности семейства Шлоссеров.

Из грязи в князи – это не про Филиппа. Он боготворил то, что их род восходит к Шаумбургу-Липпскому, однако упорно забывал, что женщина, родившая от летчика Шаумбурга-Липпского, была не его женой, а случайной девкой, которая после смерти любовника с легкостью присвоила его фамилию и забрала семейную реликвию, которую тот не успел отвезти в родной дом, чтобы передать брату, который к этому времени уже женился. К слову о сокровище, которое так и продолжало передаваться из рук в руки, это тоже был один из пунктов гордости Филиппа – ожерелье от самого Стефана Франца Австрийского для первой возлюбленной, брак с которой так и не состоялся. Вся эта красивая мишура, много тайн и несостыковок возбуждали Филиппа и придавали ему еще больше важности в глазах других людей, как ему казалось, и эту самую значимость он не разрешал терять ни своим брату и сестре, ни детям, ни внукам.

Именно поэтому отношения Филиппа и Натана довольно рано разладились, отчего второй наотрез отказался видеть в своем окружении родственников, считая их потомками сумасшедшего брата, который помешался на собственных фантазиях. И только лишь спустя почти пятьдесят лет, Натан Карлович открыл свои двери нуждающимся в помощи родственникам. После смерти брата он забрал к себе в дом сестру, поселил в соседней спальне, оборудовал для нее мастерскую под нелепые картины, выделил машину и шофера, который возил Ярославу и Алису по всяким надобностям. Натан занялся продажей огромного особняка Филиппа после его смерти, так как дети – Ренат и Игнат – не захотели унаследовать этот дом и делить между собой этажи, комнаты, гостиные и гараж, как это добродушно завещал им отец, наивно полагая и на смертном одре, что семья до сих пор крепкая и дружная, как это предполагают все вокруг и, в особенности, он, Филипп, как глава большого семейства. Натан занялся трудоустройством своих внучатых племянников и всячески поддерживал их, хотя старался держать привычную дистанцию. Для него семья – это не люди по крови. Те самые его никогда не понимали, не верили в него и не собирались укрывать от бед.

Ярослава закончила свой обед и поднялась, нащупывая трость около стола. Медленно, все с той же прямой спиной, мягкой походкой кошки, как много лет назад, вышла из столовой. Она остановилась около зеркала, поправила прическу и сделала несколько шагов вправо до лестницы, взялась за грубоы и холодные перила одной рукой и стала подниматься на второй этаж. Это выглядело странно и пугающе, однако Ярослава так и не смогла отказаться от привычек, которые даже не имели смысла уже как пять лет подряд. Она всегда останавливалась около каждого зеркала в доме, смотрела невидящим взором в пространство перед собой, тепло и таинственно улыбалась, слегка поворачивалась и поправляла то прическу, то серьги, то ткань на рукавах, то смахивала несуществующую пыль с одежды.

Все уныло проводили Ярославу взглядом.

– Что-то дядька сегодня слишком разбушевался, – заметил Савва, накладывая полную ложку сметаны в тарелку с теплым супом. – Надрался, конечно, он знатно. Со вчерашнего дня так и не просыхает, Маэстро? – обратился он к Марату.