– Как только я шагну через ленту, – Выговский показал на пластмассовую полоску, натянутую на металлических столбиках, – ты делаешь то же самое.
– Я боюсь.
– Я тоже.
Как ни странно, но именно эти слова успокоили Здора и даже придали ему куражливую уверенность.
– В крайнем случае мы этих полицейских просто раскидаем!
– Наконец я услышал слова настоящего мужчины.
Съемка продолжалась, тощий лысый человечек метался от камеры к Шарончихе и обратно, что–то кричал, делал страшные гримасы, которые должны были изображать его горе и отчаяние, Шарончиха весело смеялась, двигались камеры, поднималось солнце, постепенно охватывая площадь, окруженную шпилями собора и островерхими домами. И наступил момент, когда Выговский решительно перешагнул цветастую ленту, так же решительно отвел в сторону полицейского, бдительно рванувшегося к нему, и, вплотную подойдя к Шарончихе, протянул шампанское, повернув бутылку этикеткой к ней, к звезде, к красавице, к актрисе. Похоже, она разбиралась в шампанском ничуть не хуже самого Выговского, потому что тут же улыбнулась и произнесла восторженно:
– О! «Дом Периньон»!
– Между прочим, уважаемая красавица, – заговорил Выговский с великолепной светской улыбкой, – это вовсе не от меня, а от моего лучшего друга Миши Здора, который в вас души не чает и даже плачет по ночам, роняя слезы в истерзанную подушку.
Шарон Стоун склонила голову набок, внимательно все выслушала, время от времени кивая своей божественной головкой в такт словам Выговского. Но улыбка на ее устах постепенно из радостной сделалась несколько растерянной. И тогда Выговский перешел на чистый иностранный язык.
– Сувенир, – сказал он, протягивая шампанское.
– О! – расцвела Шарончиха.
И в этот момент из–под мышки у Выговского вынырнул Здор, расправившись наконец с оберткой, которой была укутана матрешка чуть ли не в полметра высотой. Когда Шарончиха увидела нечто, сверкающее золотом, когда она, справившись с повисшими на ней охранниками, увидела на матрешке собственную физиономию, глаза у нее сделались совершенно потрясающими по своей красоте и выразительности. Но стоило Здору с ловкостью провинциального фокусника сорвать с матрешки верхнюю ее часть, под которой оказался новый портрет Шарончихи, еще более молодой и прекрасной, раздался уже всеобщий вопль восторга и восхищения. Вручив Шарончихе верхний колпак матрешки, Здор сорвал следующий, и там тоже, и под следующим тоже…
И, наконец, когда все вокруг держали по матрешке с портретами, сработанными лучшими московскими мастерами, а Здор продолжал извлекать все новые, несчастная Шарончиха не выдержала потрясения и бросилась ему на шею, покрывая своими поцелуями совершенно обезумевшего от счастья Здора.
Подарок действительно был невероятной красоты и неожиданности. Фотографы, которые всегда вертятся на съемочной площадке, торопились увековечить улыбки, объятия, восторг. Пожалуй, единственный, кто во всей этой суматохе сохранял спокойствие и рассудительность, был Выговский. Высмотрев в беснующейся толпе фотографов наиболее, по его мнению, достойного, с фотоаппаратом большим и глазастым, он оттащил его в сторону и заговорил на чистом русском языке:
– Нужны снимки, понял? Фото! – Выговский показал пальцами размер фотографий. – Двадцать четыре на тридцать.
– О’кей, – кивнул фотограф.
– О’кей еще впереди, – вынув из кармана, Выговский показал фотографу триста долларов. – Усек?
– Усьок, – фотограф улыбался широко и весело.
– Морроу, – сказал Выговский на чистейшем английском языке, давая понять фотографу, что снимки ждет завтра. И тут же вручил ему гостиничную визитную карточку.
– О’кей! – снова воскликнул фотограф и, спрятав карточку, унесся к Шарончихе – там снова происходили события, достойные воплощения. Отдав какие–то распоряжения на непонятном своем языке, Шарончиха уже через минуту разливала шампанское в высокие бокалы, которые притащил тот самый тощеватый, лысоватый человечек, метавшийся недавно по площадке с горестно воздетыми к небу руками.
В утренних лучах испанского солнца шампанское играло и пенилось, как никогда, радостно и празднично. Таким оно было разве что в ресторане Дома литераторов, очень давно, около трех лет назад, когда все еще были живы и ни одна затея не была обагрена кровью. Но здесь, на площади в Толедо, об этом не думалось – первая красавица мира Шарон Стоун обнимала Выговского и Здора, пила их шампанское, чокалась с ними высоким тяжелым бокалом и улыбалась так, как, наверно, ей еще не удавалось в самых любвеобильных фильмах. Потрясенная двадцатью четырьмя матрешечными своими портретами, самый маленький из которых изображал ее разве что во младенчестве, Шарончиха, наверно, и сама еще не была так счастлива, как в это толедское утро, освещенное солнечными лучами, которым наконец удалось протиснуться сквозь остроконечные шпили собора.
А наутро в гостиницу пришел фотограф и принес полтора десятка снимков, как и заказывал Выговский, размером двадцать четыре на тридцать сантиметров. Снимки сверкали глянцем, Шарончиха на них была еще краше, чем в жизни, так бывает, и не столь уж редко. Здор улыбался роскошными своими зубами, улыбался так радостно и раскованно, что никто не смог бы в нем заподозрить бывшего фиксатого зэка, фирмача и убийцу. А Выговский был просто роскошен с бутылкой, из которой лилось шампанское, сверкающее в утренних испанских лучах. Остальной толпы как бы и не было, она только чувствовалась где–то рядом, за кадром, а на снимках были эти трое – как никогда молодые, красивые, счастливые. Такими им уже не быть никогда.
Выговский расщедрился и дал фотографу не триста, а все пятьсот долларов. Тот словно ждал этого – вынул из папки и положил на стол еще полдюжины снимков – Шарончиха с Выговским, Шарончиха со Здором, Шарончиха с матрешками.
Когда фотограф ушел, Выговский достал бутылку шампанского из холодильника, наполнил хрустальные бокалы и упал в низкое глубокое кресло. Здор расположился рядом. Некоторое время он перебирал снимки, и разноцветные солнечные блики играли на его лице, создавая выражение праздничное, даже торжественное.
– Итак, – сказал Выговский, – я выполнил и второе свое обещание – с Шарончихой познакомил. Как теперь сложится ваша жизнь, меня не касается. Если вы в мою честь назовете сына…
– Она не может рожать, – печально обронил Здор.
– Решайте, ребята, решайте, – беззаботно произнес Выговский и выпил бокал шампанского одним залпом. Правда, последний, самый большой глоток, подзадержал во рту и позволил шампанскому медленно, уже легким газовым облачком впитаться в организм. И глухо простонал от наслаждения.
– Когда я буду умирать, – сказал Здор, – когда я буду умирать…
– Ну? – поторопил Выговский.
– Я улыбнусь, вспоминая Толедо.
– И Шарончиху?
– Да, Толедо, Шарончиху и себя на площади перед собором. Над нами возвышается стометровая башня, а из–за нее выглядывает испанское солнце. И когда все это вспомню, то умру спокойно и безболезненно. Умиротворенно.
– Только не торопись, ладно?
– Не буду.
– Обещаешь?
– Обещаю!
Выговский и Здор обменивались словами вроде бы пустыми и легкими, не чувствуя в них тяжести, колдовской силы, не подозревая даже, что такие слова не бывают случайными. И не спохватились, не ужаснулись их смыслу, не ощутили собственной обреченности. Кто–то заботливый и хорошо к ним относящийся заставил произнести эти слова вслух, чтобы их же устами предупредить о приближающейся опасности.
Нет, не помогло.
Может, шампанское виновато, может, снимки, полные жизни и любви, может, древний мистический город Толедо подавил в них осторожность и опасливость. Его корявые каменистые улочки, узкие, как горные ущелья, еще хранили в себе тени мавританских чародеев, способных уноситься в прошлые времена, проникать в будущие столетия, влиять на судьбы людские.
Выпив еще бокал шампанского и положив перед собой портрет Шарончихи, Выговский, не отрывая от нее взгляда, набрал московский номер своей конторы. Связь установилась легко и быстро.
