– Это плохо, – сказал, закручинившись, Курьянов. – Нельзя, чтобы крыша протекала. Крыша должна быть надежной, чтобы оберегала от всех жизненных невзгод и непогод.

Вроде и ничего особенного не сказал Курьянов, слова самые обычные, даже как бы и несамостоятельные – просто поддержал друга в разговоре, – стройка, дорожка, крыша. Но дохнуло холодком на Гущина, дохнуло, и он поначалу даже не мог понять, откуда, от каких слов старого доброго знакомого вдруг потянуло могильным холодом. И поначалу не мог сообразить, что такого сказал ему Курьянов. Гущин подавил в себе настороженность, сумел подавить, тем более что собеседник был все так же добродушен и улыбчив. И лишь через несколько дней, снова и снова прокручивая в памяти этот разговор, Гущин вышел все–таки на те слова, которые его насторожили в кабинете. Курьянов несколько раз повторил слово «крыша», со значением повторил, связал с жизненными невзгодами. Но и тогда, через несколько дней, Гущин лишь упрекнул себя в излишней подозрительности и успокоился.

А зря.

– Да, Толя! – как бы спохватился Гущин. – Подписал бы ты мне одну бумаженцию, – он даже не сказал бумагу, документ, платежку, нет, все было гораздо проще и невиннее – бумаженция.

– Нет проблем, – и до того, как Гущин в пачке бумаг успел найти нужную, Курьянов по рассеянности и дружеской готовности помочь взял, не выдернул, а все–таки взял у него из рук всю стопку. – Сейчас я тебе столько подписей наставлю, столько штампов и печатей, что тебе в них и не разобраться, – продолжал куражиться Курьянов, не обращая внимания на суматошные попытки Гущина показать тому только одну нужную в данный момент бумагу. Но Курьянов, видимо, поддавший уже в этот день, плотно уселся на свой стул, положил перед собой пачку гущинских бумаг, надел очки, нашел ручку…

И надо же тому случиться, а так и должно было случиться, думал потом Гущин, что в кабинет вошла секретарша и срочно куда–то Курьянова позвала. Дескать, от очень большого человека очень важный звонок срочности просто необыкновенной.

Курьянов в полном ужасе, ничего не соображая, хлопнул себя жаркой ладонью по лбу, так что, кажется, брызги пота полетели в разные стороны – дескать, как я мог забыть, как мог забыть?! И, в упор не видя заметавшегося Гущина, сунул все его бумаги, совершенно механически, не понимая, что делает, бросил все его бумаги в стол, захлопнул ящик и выскочил из кабинета, на ходу отдавая какие–то указания, матеря водителя и еще кого–то, скатился вниз, сел в машину и был таков.

Все.

Гущин попытался было объяснить секретарше, что его лучший друг Толя в суете не вернул бумаги, но та только руками развела.

– Извините, Борис Петрович… Я вас очень люблю, но лезть к начальству в стол мне не позволено. Подождите Анатолия Анатольевича, он вот–вот вернется. В крайнем случае, приходите завтра утром и все получите в целости и сохранности.

Даже в этот момент Гущин не заподозрил подвоха – так ловко, так неуловимо быстро все было проделано, с таким мастерством, что даже он, ловкач и пройдоха, не смог ни в чем упрекнуть Курьянова, не смог ни в чем заподозрить.

А напрасно.

Через полчаса в приемной раздался звонок.

Звонил Курьянов.

И сказал секретарше таковы слова:

– Наденька, у меня в столе, в центральном ящике, лежат документы в целлофановой папочке розового цвета.

– Это которые Гущин оставил?

– Так вот об этой папочке, – в голосе Курьянова появилось совсем небольшое количество металла, и секретарша поняла, что вопросов задавать не следует. – Ты, пожалуйста, закрой приемную на ключ, хорошо меня слышишь? Возьми эту папочку и на ксероксе каждую бумажку, обе стороны… Повторяю – каждую бумажку. Если в папочке окажется трамвайный билет, то и обе стороны билета… Все поняла?

– Я все сделаю, Анатолий Анатольевич.

– Немедленно. Я позвоню через десять минут, и ты мне скажешь, что розовая папочка с документами опять лежит в моем столе. А копии, в другой папочке, тоже лежат в моем столе. Но в тумбочке.

– Все поняла, Анатолий Анатольевич.

– Я позвоню, конечно, не через десять минут, – уже благожелательно добавил Курьянов. – Я позвоню через пятнадцать минут.

– Да, так будет лучше.

Он позвонил через двадцать минут.

– Все в порядке, Анатолий Анатольевич.

– Розовая папочка у меня в столе в центральном ящике?

– Да, там, где и лежала.

– И все документы в том же порядке?

– Да, я все сделала, как вы сказали.

– А все копии в другой папочке у меня в тумбочке?

– Да, Анатолий Анатольевич.

– Целую, Наденька.

– Я вас тоже.

– С меня причитается.

– С меня тоже.

– Как я рад слышать тебя, Наденька, когда ты говоришь такие слова!

– Я тоже, Анатолий Анатольевич.

– Наденька, когда ты меня уже Толиком назовешь?

– Толик, тут Гущин в коридоре колотится…

– Скажи ему, что я буду через полчаса.

Курьянов приехал из соседнего парка, где он пил пиво, действительно через полчаса. Гущин, могущественный Гущин бросился ему навстречу, как мальчишка, дождавшийся отца из долгой командировки.

– Толик! – вскричал Гущин. – Наконец–то!

– Виноват, виноват, виноват! – Курьянов приложил руки к груди и повинно склонил голову. – Там такое решалось, такое решалось… Просто ужас и кошмар.

– А что случилось?

– Боря, если скажу – упадешь замертво! Живи, Боря! Не могу на себя взять такой грех! Живи! – Курьянов вошел в приемную, мимоходом подмигнул Наденьке, рванул дверь в кабинет и, войдя, плюхнулся обильным своим телом в кресло, поднял голову на Гущина. – Выпить хочешь?

– Хочу! – издерганный за последний час Гущин не нашел в себе сил отказаться, да и нельзя было отказываться. Выпить в кабинете большого человека – это не просто принять угощение, это признание, это значит, что и ты можешь угостить его в свое время, другими словами, вы соратники и вообще как бы даже на равных.

Курьянов вынул из холодильника бутылку белого мускатного, разлил в два тонких стакана и залпом выпил. Гущину ничего не оставалось, как последовать его примеру.

– Ладно, Боря, – сказал Курьянов. – В случае чего – заходи! Проблемы для того и существуют, чтобы их решать.

– Я, конечно, дико извиняюсь, – усмехнулся Гущин. – Но у тебя в столе мои документы… И некоторые из них ты собирался подписать!

– Какой кошмар, какой ужас и мрак! – раскаянно воскликнул Курьянов. – Боря, ты сам видишь – все у мужика отшибло! Прости великодушно. – Курьянов открыл ящик стола, вынул розовую папочку, повертел ее перед глазами и протянул Гущину. – Слушай, разбирайся тут сам, я не знаю, что к чему.

Гущин мгновенно нашел две нужные бумаги, Курьянов не глядя их подписал, не глядя вернул Гущину, как бы все еще находясь во власти жестоких, безжалостных событий.

Едва Гущин ушел, Курьянов вызвал к себе секретаршу.

– Ко мне никого. Меня нет, – сказал он, и уже не было в его лице, в голосе того бесконечного добродушия, которым он наделял всех, кто заходил к нему. Маленькие глазки, тяжелые ладони на столе, грудь, наклоненная вперед, – казалось, он готов был прыгнуть и растерзать каждого, кто заглянет в кабинет без разрешения.

– Поняла, Анатолий Анатольевич.

Едва секретарша вышла, Курьянов сам подошел к двери и повернул ключ. Хорошо так повернул, со скрежетом. Наденька наверняка услышала этот звук и сделала свои выводы. А Курьянов принялся изучать копии бумаг из розовой папочки Гущина. Он был грамотным человеком, давно работал в порту, знал все входы и выходы, и ему не составляло большого труда разобраться во всем, чем занимался Гущин, даже по случайным бумагам, оказавшимся в папке.

Теперь Курьянов узнал, что есть «Нордлес», генеральный директор Выговский, бухгалтер Мандрыка, что есть в Стамбуле фирма, которой руководит некий Фаваз. А из штампов в верхней части документов он узнал адрес и телефоны «Нордлеса».

Больше ничего ему не требовалось.

Через час на столе, на лакированной его поверхности, лежали уже не плотные жаркие ладони, на столе лежали два громадных кулака – Курьянов понял, как использовал его Гущин и как мало платил. Курьянов почувствовал себя обманутым.