Пивной уголок оказался на месте, и пиво оказалось в наличии, и орешки нашлись у девушки.

— Вам темного, светлого?

— А знаете, — Касьянин задумался так, будто у него спрашивали действительно о чем–то важном, — давайте все–таки светлого.

— Похолоднее, потеплее?

— Похолодней, пожалуйста.

— И арахис?

— Фисташки.

Эти вроде бы пустые слова были самыми приятными из всего, что произнес Касьянин за последнюю неделю, из всего, что он услышал. Никто сзади не торопил его, не кричал, чтоб поменьше болтал. И девушка, видимо, была не глупа, понимала, как важно все, что она скажет, как многозначны слова, которые произносит человек с помятым лицом и запущенной прической. Или же объяснили ей умные люди, или же сама все поняла и постигла. Она смутно улыбалась то ли своим невнятным мыслям, то ли Касьянину, то ли не надоело ей еще любоваться напористой золотистой струей, которая, посверкивая, наполняла широкую емкость бокала. И Касьянин улыбался неопределенно, даже отрешенно, как улыбаются собаки в жару — закрыв глаза и свесив набок язык, с которого в дорожную пыль падают тягучие капли слюны…

Дома Марина встретила его острым, проницательным взглядом, быстрой усмешечкой, которая неуловимо пронеслась по ее лицу и оставила после себя лишь скорбно искривленные губы.

— Поддал? — спросила она, уже успев отвернуться к плите.

— Малость.

— С кем на этот раз?

— В полном одиночестве.

— В одиночестве спиваются.

— Авось, — Касьянин все еще пребывал в благодушном настроении и потому был неуязвим для таких укусов. Марина тоже поняла, что сейчас достать мужа вряд ли удастся. Она подождала, пока он разуется, снимет пиджак, умоется в ванной.

— Ухалов звонил, — сказала она с расчетливой краткостью, вынуждая Касьянина задавать уточняющие вопросы.

— И что?

— Сказал, чтоб ты его не ждал.

— А я и не собирался, — Касьянин сморщил лоб, пытаясь понять, на что намекал Ухалов. — Чего это я его должен ждать?

— Вроде вы собирались сегодня на пустырь… Собак выгуливать.

— А… Было. А что у него?

— Кто–то к нему приехал… Уважительная причина.

— Ну что ж, гости — это хорошо, — Касьянин все еще оставался неуязвимым. — Когда ко мне приезжают гости, я тоже того… Умыкаюсь.

— Ты умыкаешься не только при гостях.

— Да? — удивился Касьянин с некоторой поощ–рительностыо в голосе. — А когда же еще?

— Ты умыкаешься, не дожидаясь гостей.

— У нас тоже будут гости? — прикинулся Касьянин круглым дураком. Это был самый надежный прием — когда у него было достаточно сил и хорошее настроение, он, уходя от упреков, намеков, становился дураком, и наступательный порыв Марины сразу угасал.

— Уфф, — сказала она и, не оборачиваясь от плиты, уронила руки вдоль тела.

— Достал… — добавила обессиленно. — Ты меня сегодня достал.

— Да? — опять удивился Касьянин громко и как–то даже обрадованно. — Надо же… И не надеялся.

— Катись!

И потом долго, очень долго Марина корила себя за это неосторожное слово, которое привело к таким тяжким последствиям. Хотя умом, конечно, понимала, не дура же она была, в конце концов, прекрасно понимала, что вины ее нет, что предвидеть все происшедшее ни она, ни Илья, ни Степан, который катался по ковру с Яшкой в обнимку, не могли ничего предвидеть. Хотя там, в высших сферах, в прибежище божественного разума, все уже было рассчитано и подготовлено. Причем настолько тщательно, что к исполнению задуманного можно было приступать немедленно, прямо в эту самую секунду. И Касьянин, словно был посвящен в тайный и зловещий план, услышав Маринино «катись», тут же охотно поднялся, да так браво, так исполнительно, что, казалось, даже каблуками от усердия прищелкнул.

— Как будет угодно! — произнес он. — С большим нашим удовольствием! Было бы сказано, было бы велено!

Легкий хмель, который бывает только от хорошего пива и от умеренного его количества, все еще бродил по организму Касьянина призрачным ароматным облачком.

Марина обернулась на куражливые слова Касьянина, долгим протяжным взглядом посмотрела на мужа и кивнула, как бы еще раз убеждаясь в собственном прозрении.

— Поддал, — сказала она с обреченностью в голосе. — Видит бог, сопьешься.

— Бог видит, да не скоро скажет! — брякнул Касьянин с непривычным озорством. Что–то заставляло его напоследок выбрасывать из себя слова легкие и необязательные, освобождая место для слов других — суровых и безрадостных.

Уже наступили сумерки, солнце опустилось за пещеристые горы недостроенных небоскребов, в некоторых из них уже замелькали красноватые сполохи костров.

Наркоманы и алкоголики, беженцы и изнывающие от неутоленных чувств старшеклассники стекались к этим домам каждый вечер, как стекались когда–то к храмам богобоязненные и добропорядочные прихожане, приводя с собой малых детей, нарядых Жен и взволнованных предстоящим богослуже–Ием Раскрасневшихся старух. И храмы нынче другие, другим богам молятся, и не при ясном свете дня, а при скудном и вседозвольном свете ночи.

Пока Касьянин собрался, пока постоял минутку–вторую у телевизора, проникаясь проблемами президента, который никак не мог решить — оставаться ли ему на третий срок или все–таки согласиться с приговором природы, которая терпеливо и неустанно погружала его в сумрак слабоумия, наделяя детской обидчивостью, старческим брюзжанием и какой–то больной величавостью, вынуждающей время от времени замирать в позах нелепых и шаловливых.

— Ну ты даешь, старик, — проворчал Касьянин беззлобно и направился в прихожую, где уже давно повизгивал у дверей Яшка — предстоящую прогулку он чуял задолго до того, как об этом принималось решение.

— Возьми на всякий случай, — сказала Марина, протягивая мужу недавний подарок Ухалова. — Мне будет спокойнее, — сказала она, смутившись собственной заботой.

— Надо же… — удивился Касьянин, беря револьвер.

— Если не от людей, то хоть от собак отгавкаешься.

— Тоже верно, — Касьянин сунул револьвер под ремень. Поскольку был он телом сух и даже строен, то револьвер расположился за поясом совершенно невидимо. Застегнув пиджак на одну пуговицу, Касьянин полностью скрыл следы оружия на своем теле.

К тому времени, когда Касьянин, с трудом сдерживая рвущегося с поводка Яшку, пересек освещенную трассу, сумерки совсем сгустились и в тени пустых домов наступила темнота. Она была еще прозрачной, еще можно было различить и людей, и носящихся по пустырю собак, и даже беззвучные тени бомжей и наркоманов, стекавшиеся к серым громадам, тоже еще были вполне различимы. Они ни с кем не заговаривали, на них тоже не обращали внимания как на пришельцев из другой, не то прошлой, не то будущей цивилизации, которая существовала совсем рядом, но по каким–то своим неведомым законам. Пришельцы людей не трогали, со своей жизнью к ним не навязывались и вообще стремились быть как можно незаметнее. Скользнет тень поздним вечером и исчезнет, будто привидение в неверном свете сумерек.

Не встретив знакомых, Касьянин отошел с Яшкой на край пустыря, в темноте нащупал ногой брошенную плиту перекрытия и сел на нее, ощутив еще дневное тепло, исходящее от бетона. Вняв наконец Яшкиным стонам, он отстегнул поводок и позволил собаке тут же умчаться в темноту. Только по шороху, проносящемуся где–то рядом, Касьянин мог следить за передвижениями Яшки. С некоторых пор тот стал осторожнее и уже не убегал слишком далеко, все время был где–то рядом.

Стоило позвать, и он прибегал тут же, но в руки не давался, опасаясь, что его снова посадят на поводок и поволокут, поволокут беззащитного на двенадцатый этаж в опостылевшую квартиру.

Было уже поздно, и жизнь на пустыре постепенно замирала. Собачников было немного, да и те уже уходили. Изредка в темноте раздавались истеричные голоса женщин — они отдавали команды с такой настойчивой озлобленностью, что собаки сразу чувствовали их беспомощность и не торопились бежать на зов, а уж исполнять команды им, наверное, вообще казалось смешным.