— Затевается.

— Если он позвонит… Ты дома?

— Да.

— Значит, ты ему дал свое «добро»?

— Нет.

— Послал его подальше?

— Нет.

— Трепыхаешься на ветру, как… как…

— Как старые кальсоны, — закончил Евлентьев словами, которые никак не решалась произнести Анастасия.

— А не исчезнуть ли тебе на месяц–второй? У меня на Украине есть берлога.

Неплохая берлога. На берегу Днепра. В городе Днепропетровске. В бывшем рыбацком поселке Мандрыковка… Раньше там жили рыбаки, а теперь браконьеры. Запрещено им ловить рыбу. Вредно это для экологии независимого государства…

В этот момент раздался звонок. Оба замерли, посмотрели друг на друга, но не пошевелились. Звонок прозвенел раз, второй, третий… И замолк.

— Это он, — сказал Евлентьев.

— Думаешь, отвалился?

— Сейчас перезвонит.

— Может быть, я возьму трубку? Скажу, что тебя нет, а?

Евлентьев молча покачал головой и подошел к телефону. И тут же прозвенел звонок.

— Привет, старик! — сказал Самохин. — Что нового в жизни?

— Ельцин и Мосхадов обменялись горячими, любвеобильными поцелуями.

Телевизионные обозреватели заверили меня, что окончилась четырехсотлетняя вражда между двумя великими народами — чеченским и русским…

— Это прекрасно!

— Скажи мне, Гена… Вот ты вращаешься в крутых банковских кругах, а сейчас все решения принимаются в банках, а не в Кремле… Как могла уйти из Чечни наша армия, оставив в рабстве, в чеченских подвалах тысячи своих выкраденных солдат?

Ведь могли твердо сказать — уйдем, когда выпустите из подвалов всех наших солдат! Могли?

— Видишь ли, старик, подобные решения принимаются в других банках. В моем банке принимаются другие решения, как ты того и желаешь, твердые и решительные.

Я готов тебе об этом доложить. А ты? Готов?

— Да, — сказал Евлентьев и понял, что это прозвучало куда более многозначно, нежели могло показаться случайному человеку, услышавшему их разговор.

— Это прекрасно! — повторил Самохин. — Повидаться бы, а?

— Буду через пятнадцать минут.

— Это прекрасно! — в третий раз воскликнул Самохин, но большой радости в его голосе не было. Колотит мужика, понял Евлентьев. Не один он скулит, скулят и те банкиры, которые готовы заплатить ему неплохие деньги за то, чтобы он убрал с дороги их бывшего сотоварища и собутыльника.

На экране телевизора бесновалась молодая американка, заклеив себе одно очень важное место каким–то потрясающим пластырем с крылышками, она уговаривала всех последовать ее примеру и заклеивать себе это самое место только пластырями с крылышками. Звук Анастасия убрала, поэтому девица вынуждена была усиленной жестикуляцией и срамными телодвижениями убеждать в преимуществах замечательного пластыря. Потом появилась толстая баба, у которой, как выяснилось, хронический запор, потом мужик с перхотью, потом девица с прыщами, жиреющая красотка, а под занавес, когда все они благополучно избавились от своих недомоганий, опять прозвучал призыв почувствовать вкус Америки, вкус устойчивый и чрезвычайно привлекательный.

Я пошел, — сказал Евлентьев, убедившись, что выжили, обрели личное счастье — баба с запором повисла на мужике с перхотью, а прыщавую повел на дискотеку какой–то тип, с детства страдающий кариесом. Одна только жирная баба продолжала в одиночестве трястись и вибрировать, опутанная ремнями, присоединенными к мощному мотору, который и содрогал ее до полного сексуального изнеможения. — Ты уже почувствовала вкус Америки?

— Да, — кивнула Анастасия. — Я очень явственно его ощутила, когда ты разговаривал с Самохиным.

— Тебе что–нибудь ответить? — спросил Евлентьев, задержавшись в дверях.

— Не надо, Виталик. Береги силы. У меня такое чувство, что совсем скоро тебе понадобится много сил.

— Видишь ли, — Евлентьев снова прикрыл дверь. — Видишь ли… Кажется, прошли времена, когда я мог поступить и так и этак. Хочу не хочу, нравится не нравится…

— Я все понимаю, Виталик, — Анастасия спрыгнула с кресла, босиком прошла в прихожую и, встав на цыпочки, дотянулась до щеки высоковатого Евлентьева. Она понимала, что это не тот случай, когда можно поцеловать в губы. — Ни пуха! Я буду ждать тебя. Не задерживайся.

— Через час вернусь.

Выйдя на площадку, Евлентьев прижал спиной дверь, чтобы щелкнул замок, и только после этого медленно сошел по ступенькам. Машина стояла тут же, во дворе, запыленная и немытая. Это обстоятельство надежнее всех запоров охраняло ее от угона, вряд ли кто станет рисковать из–за такой рухляди. Самохин оказался прав, он знал, какая машина нужна Евлентьеву. Но мотор был отличный, ходовая часть в порядке, в ней все было в порядке. И добраться на этой машине до Савеловского вокзала можно было за пять минут, а то и за три.

— Привет, старик, — сказал Самохин, осторожно опускаясь на сиденье. От той бесшабашной удали, с которой он просто падал на сиденье в начале весны, хлопал Евлентьева по коленке, весело смеялся, от всего этого не осталось и следа.

Теперь он вел себя осторожно и опасливо. Дверцу закрыл за собой без сильного хлопка, словно боялся кого–то разбудить. — Ты как? Ничего? В порядке?

— Перебиты, поломаны крылья, нет в моторах былого огня, — с улыбкой ответил Евлентьев словами, которые частенько звучали в мастерской Варламова.

— Надо же, как красиво и емко ты стал выражаться, — проговорил Самохин серьезно. — Это уж точно… Нет в моторах былого огня… Ладно, я тут кое–что принес для тебя, — Самохин со скрежетом раскрыл «молнию» на сумке и вынул черный пакет, в каких обычно бывает фотобумага. На этот раз в нем оказались снимки. — Знакомься… Это твой клиент, — и Самохин положил пакет на руль.

Евлентьев взял его не сразу, понимая, что даже такое невинное движение, как взять конверт, вынуть из него снимки, всмотреться в лицо незнакомого человека — все это приближает его к тому моменту, когда придется, все–таки придется передернуть затвор и поймать на прицельной планке темный контур жертвы.

Поколебавшись, он положил руку на конверт.

— Смотри, смотри, — вымученно усмехнулся Самохин. — Чтоб не спутать в критический момент с человеком хорошим, добропорядочным, чадолюбивым…

Евлентьев вынул все фотографии сразу и начал медленно тасовать эту странную колоду. На некоторых отвратительный тип, которого предстояло застрелить, был изображен крупно, портретно, были и групповые снимки, на которых все тот же тип был обведен красным фломастером. Заинтересовался Евлентьев кадрами, на которых, как можно было догадаться, шло заседание правления банка. А вот отвратительный тип идет по улице, уверенно идет, широким шагом, посылая рукой мимолетное приветствие фотографу. Вот он подписывает бумаги, вот он с женщиной, но обстановка служебная, конторская какая–то, женщина скорее всего сотрудница, но миловидная. Она бы наверняка выглядела красавицей, сними ее другой фотограф. Это Евлентьев уже знал — если на снимке красотка, то в этом половина заслуг фотографа.

— Сколько ему лет?

— Сорок девять.

— Выглядит моложе.

— В жизни он еще моложе. Я тебе сейчас о нем расскажу…

— Не надо! — поспешно сказал Евлентьев. — Ни слова. Я не хочу даже знать, как его зовут. Снимки ты оставляешь мне?

— Нет. Не могу. Окажись они в руках следствия, по ним можно догадаться, откуда ноги растут.

— Тоже верно, — согласился Евлентьев. — Они могут оказаться только у своего человека, у соратника, сотрудника, собутыльника. Пил с ним?

— Пил. И немало. Старик, все твои условия приняты. И по сумме, и по времени выплаты. Я готов тебе их вручить прямо сейчас, — Самохин сунул руку в ту же сумку и вынул небольшой пакетик в газетной обертке.

— Не надо, — остановил его Евлентьев. — Чуть попозже, чуть попозже. Скажи, Гена… Как ты себе это все представляешь?

— Самый главный вопрос… Значит, так… Через несколько дней он едет в отпуск, здесь же, в Подмосковье. По твоей любимой белорусской ветке. Я назову тебе деревню, дом, все назову. Он заядлый грибник, едет за грибами. Пошла последняя волна белых, идут чернушки, валуи — лучшие грибы для засолки…