В ходу были пневматическое и мелкокалиберное ружья, из которых отстреливались ненавистные дрозды-дерябы, прилетающие полакомиться на дармовщинку ягодами ирги. А так же нарушители территориального суверенитета – окрестные коты, по убеждению старика уничтожавшие полезных птиц.

На котов на ночь выставлялся и привязывался метровой цепью к колу лисий капкан. В качестве приманки применялась щедро политая валерьянкой гнилушка.

Если кот попадал в капкан головой, то отмучивался быстро.

Если же лапой, то всю ночь был вынужден ходить по цепи кругом. Дед, обходивший сад утренним дозором, добивал его той самой щербатой дубиной. Кот исполнял недолгую, но весьма выразительную предсмертную пляску. Подёргавшись изрядно, испускал дух.

Дед брал кота за шиворот, вырывал в саду ямку, кидал тушку туда и сажал прямо над ней яблоньку или другое какое садовое деревце. Он даже перефразировал название фильма «На семи ветрах» в «На семи котах» и частенько таким манером поминал свой сад.

Расшифровку знали только свои. Соседи, соседки и дедовы гости к засекреченной информации доступа не имели. Военная тайна.

Главной ценностью у патриота в доме (не считая собак!), несомненно, были трофейные немецкие ружья «Хенель» и «Зауэр». Двустволки эти многозначительно висели скрещёнными в гостиной над диваном, вместе с кожаными ягдташами, патронташами и медными охотничьими горнами, свёрнутыми в тугое кольцо. Наподобие первых французских валторн.

Неподалёку, ближе к окну, распологалась репродукция картины «Охотники на привале» Василия Перова. Дед, когда рассказывал гостям охотничьи байки и газетные новости, выглядел, как крайний слева охотник с того полотна.

Однако, когда внуку исполнилось десять, старик убрал ружья со стены и запер их на замок в сундуке под полатями.

Всё дело в том, что Толик страдал лунатизмом.

Как-то раз, в один из ясных безоблачных вечеров мамина сестра Любочка дала им с Димкой, двоюродным братом, по пятачку на кино. Самой крупной медной советской монетой в то время оплачивался полный полуторачасовой сеанс художественного фильма.

Фильмы привозила из Калязина машина с весёлым шофёром и вечно поддатым киномехаником. Они расклеивали афиши на доске объявлений, развёртывали белый экран в клубе «домо́тдыха», устанавливали проектор. Народ пёр на сеанс плотными рядами, хрипя и нещадно толкаясь в дверях, как сазаны в протоках на нересте весной.

В тот вечер крутили румыно-французскую ленту «Даки».

Широко раскрыв глаза и затаив дыхание, братья смотрели, как маршировал на войну бравый римский легион. Ревели устрашающе медные буцины, мерно, в такт железной поступи когорт, отбивали ритм обтянутые телячьей кожей барабаны.

После сеанса у впечатлительного Толика весь вечер стояли перед глазами сцены децимации легионеров, состязания молодых даков, жертвоприношения Котизо и самоубийства вождя Децебала.

Ночью ему опять приснился огромный, увешанный массивными украшениями Змей, величаво восседающий на каменной трибуне травяной, огороженной с трёх сторон, площадки для игры в мяч. На голову Змея на сей раз был натянут аж по самые брови кожаный шлем древнеримского легата.

По площадке бегали потные смуглые люди в одних набедренных повязках. Они пытались головой, коленями, грудью и плечами закинуть в узкие кольца по бокам площадки каучуковый мяч.

Полная низкая луна торжественно-зловеще освещала священнодейство.

Коптили, слегка потрескивая в обманчивой тишине тропической ночи, факелы, совершенно лишние при такой яркой луне.

Тягучий воздух был напоен терпким запахом упавших стручков тамаринда и вечно гниющей на влажной суглинистой почве листвы.

Возле каждого факела стояла деревянная колода с воткнутым в неё макуауитлем. Сложив на рукоять меча обе руки, терпеливо дожидались начала церемонии татуированные с головы до пят, проткнутые насквозь костяшками где только можно, воины.

На вытянутых руках, коленопреклонённый, протягивал Змею обсидиановый кинжал жрец в роскошном головном уборе из длинных, изумрудного цвета, перьев священной птицы кетца́ль…

Около полуночи, ведо́мый в неве́домые дали Змеем в шлеме, тимпанами легионов и собственным взбудораженным воображением, Толик широко открыл глаза, пружинисто поднялся с дивана, уверенно снял с гвоздя дедов «Зауэр» и направился во двор.

Чутко спавший в сенях мамин старший брат, офицер КГБ дядь Лёва тут же привстал на локте, узнал по походке племянника и спросил, куда эт он такой собрался ни свет, ни заря? Толик не проронил ни слова.

Дядька сел на разложенном на полу матрасе, протёр глаза, вперился пристальным чекистским взором в зачарованного племяша.

Когда мальчишка приоткрыл дверь на веранду, и в сени мощным потоком хлынул сбивающий с панталыку гиперчувствительные организмы лунный свет, бдительный офицер вмиг углядел ружьё, стиснутое худыми мальчишечьими пальцами.

Рывком вскочил на ноги, в два прыжка нагнал мальца, железной хваткой вцепился в замок и стволы ружья. Толик поднял на дядьку блаженные непорочные глаза, улыбнулся и – отпустил оружие…

Утром за завтраком только и было разговоров, что про ночные похождения впечатлительного ребёнка.

Укорённая братом в отсутствии элементарного соображения, тётка Любочка молча вынесла и прислонила к нагретой солнцем бревенчатой стене дома обоссанный племянником матрас.

Дед в тот день решил взять Толика с собой на натаску…

Целительный лесной воздух, как известно, лечит даже такую напасть, как лунатизм. Поскольку до открытия охотничьего сезона оставался ещё целый месяц, то пошли они без ружья, спрятанного дедом с глаз долой в сундук, и только с одной из выжло́вок.

Собаки задолго до выхода начали чувствовать, что сегодня будет прогулка и выли от нетерпения так, что бедная бабуля хотела сбежать из дома куда подальше. Да разве от такой тоски неизбывной где спрячешься?!

Старый никогда не брал сразу обеих собак на натаску и нагонку. Говорил, что так нельзя. Не положено.

Оставшаяся в загоне псина металась взад и вперёд, исходила от горя слюной вплоть до образования на брылях обильной пены, но дед плёткой решительно и сурово усмирял бунт.

На памяти Толика несколько раз обделённая прогулкой выжловка подкапывала колья загона, выползала на свободу, нещадно ободрав при этом спину.

А то и ухитрялась, презрев закон тяготения, перепрыгнуть без разбега двухметровый частокол. Догоняла она их на лугу перед лесом, когда возвращаться было уже далеко, да и поздно. Дед, скрепя сердце, позволял непокорной остаться.

Зато сколько неподдельной, всезахватывающей звериной радости было у собак, когда старый наконец спускал их с поводка!

Нет, и никогда не будет ни в балете, ни в фигурном катании таких прыжков и пируэтов, кульбитов и вращений, которые немедленно начинали выписывать на поляне опьянённые свободой гончие. Танго и вальс, кадриль и рок-н-роллл – репертуар хвостатых танцовщиц был поистине неиссякаем!

Дед давал им порезвиться немного, но, подойдя к опушке, командовал властно:

– След! – и собаки тотчас исчезали в лесу.

А буквально через несколько минут уже слышались их звонкие, задорные, помноженные лесным эхом на хор a capella голоса.

– Тяк-тяк-тяк! – выводила Уте́шка, взяв след.

– Тёк-тёк-тёк! – вторила ей Запе́вка чуть запаздывая.

Толик никогда в городе не слышал таких, адресованных к собакам команд, как «ллё!» или «отры́щь!». Ну, «апорт!» – это ещё куда ни шло, но с русскими гончими охотники разговаривали каким-то своим, особым языком, да и воспитывали их совсем по-другому.

Вот, например, дед категорически запрещал собакам даже приближаться к постороннему. Более того, когда такое случалось, и животное начинало с любопытством обнюхивать незнакомца, дед отламывал розгу с ближайшего куста и убедительно просил того ожечь как следует пса за проявление внимания к недостойному настоящего охотника предмету.

Охотничий лексикон настолько пронизал быт старого русского гончатника, что он и в обыденной жизни порицания и поощрения облекал в связанные со своей страстью фразы.