В 1929 году Горький, после двухлетней переписки и настоятельных приглашений со стороны Сталина, вернулся в Россию.

Привез его в Россию П. Крючков, агент ГПУ, расстрелянный потом. Приезд Горького был событием.

Вот что в 1954 году рассказал на страницах "Социалистического вестника" о встрече Горького в Москве и об отношении его к кремлевской власти П. Мороз, бывший начальник и военный комиссар броневых сил на Юго-западном фронте в 1920 году, и в 1930 году руководитель "Севгресстроя" под Севастополем (в 1929 году Мороз сопровождал Горького при его объезде строительств, производившихся на Северном Кавказе, и совхозов, а потом встречался с Горьким в Крыму и много с ним беседовал) :

"Когда вечернее радио Москвы сообщило о предстоящем приезде Горького, призывая население столицы к достойной встрече великого писателя, призыв был поддержан населением с таким энтузиазмом, с каким оно не поддерживало ни одного мероприятия "партии и правительства". "У очень многих граждан страны, пишет Мороз, - помимо сердечного, любовного отношения к Горькому, теплилась надежда найти в нем, наконец, спасителя. Каждый думал: Горький - буревестник свободы, боровшийся столько лет с такой силой, с такой страстью против насилия и несправедливости - молчать не будет. Многие хотели даже думать, что приезд Горького - не просто визит туриста, а связан с какой-то политической миссией".

В июле 1929-го года, во время посещения Горьким Северного Кавказа, он высказал сопровождавшему его Морозу свое мнение об этой московской встрече в следующих словах: "Такие грандиозные встречи могут быть только при двух положениях: либо, когда народ живет в материальном, политическом и духовном довольстве, либо когда народ находится в абсолютной материальной, политической и духовной нищете и рабстве".

О какой именно жизни в Советском Союзе шла речь, Горькому стало ясно из первой же сотни писем, доставленных ему почтой в течение первого дня его пребывания в Москве.

Писали ему все. Писали и люди с именами, и начинающие писатели, обыватели, коммунисты и комсомольцы, директора московских заводов, инженеры и рабочие. Писали служащие всех рангов, от народных комиссаров до машинисток, артисты и артистки, отцы и матери, жены и дети, - умоляя в своих письмах о спасении арестованных детей, мужей, отцов и матерей. И на Северный Кавказ и в Ростов на Дону Горький приехал с полным пониманием "счастливой и веселой жизни" советских людей.

"В середине июля на устроенном в честь писателя ужине, - пишет Мороз, - на котором присутствовал и "хозяин" края - секретарь краевого комитета коммунистической партии - А. А. Андреев (позже член Политбюро), произошло мое первое знакомство с Горьким. После ужина, закончившегося довольно рано, Горький спросил меня, есть ли у меня свободное время, и пригласил поехать к нему, как он сказал: "для уточнения программы и плана экскурсии". Начали говорить о плане нашей поездки, как вдруг Горький меня спросил: "Вы бывший анархист?" - "Нет, - отвечал я, - откуда вы это берете?" - "Мне почему-то так показалось, - сказал Горький, - исходя из ваших дружеских отношений с Евдокимовым". В процессе нашей дальнейшей беседы Горький опять совершенно неожиданно задал мне второй вопрос: "А молчать вы умеете, когда надо?" Улыбаясь, я ответил: "Научили... молчу вот уже седьмой год". Горький заметил: "Это замечательно. Если не секрет, где вас научили молчать?" - "Пожалуйста, никакого секрета в этом нет. Первые уроки преподали на Лубянке, но они не дали желаемых результатов. Тогда был дан более длительный курс наук, - в читинской каторжной под начальством Губельмана, брата Ярославского".

- "И что же?", - спросил Горький.

- "Как видите, - ответил я, - слава Богу, молчу-молчу даже тогда, когда не надо молчать".

- "Мне хотелось бы задать вам еще один вопрос", - сказал Горький. "Скажите, пожалуйста, - только, если можете, откровенно, - как вы думаете, много в Союзе молчальников?"

Прежде, чем ответить на этот вопрос, я спросил Горького: "А вы соблюдаете неписанное правило этики, по которому откровенность одной стороны налагает определенные обязательства на другую сторону?"

Горький посмотрел на меня и спросил: "Обязательство хранить тайну откровенности?" - "Да".

- "Ну, кончено, - сказал Горький, - я иначе и не мыслю нашей беседы".

- "В таком случае, пожалуйста. Я думаю, и почти уверен, что с 1927 г. число молчальников в Советском Союзе на сегодня доходит до 80 процентов населения. Но завтра... безмолвствовать будут все, кроме пропагандистов аллилуйщиков".

Горький с грустью посмотрел мне в глаза, помолчал, как бы раздумывая, и сказал: "Да, пожалуй, вы правы. Но почему же это так?"

На следующий день утром они отправились в совхоз "Гигант", на строительство Сальского элеватора и электрической станции. Горький во время посещения этих предприятий был сдержан, не вступал в беседы ни с администрацией, ни со служащими, ни с рабочими. Но при посещении колхозов Горький был весьма любознателен и внимателен. Знакомясь с колхозами, расположенными по направлению Ростов на Дону - станица Старо-Щербинская, Горький осматривал, вернее, знакомился с колхозами во всех деталях. При этом он особенно интересовался единоличными хозяйствами, не вошедшими в колхоз. Он знакомился с каждым двором и его хозяином. Вел длительные беседы, но о чем он говорил, никто не мог ничего сказать. Такие же методы применил Горький и при осмотре колхозов в районе станицы Екатерининская - Ростов на Дону.

Последним объектом посещения был "Россельмаш", к которому, несмотря на его грандиозность, Горький проявил полное равнодушие.

В гостинице Горький начал беседу следующими словами: "Если вы думаете, что я что-нибудь понял из того, что делается в станицах, то вы глубоко ошибаетесь. И как я ни стараюсь, как ни напрягаю свой мозг, чтобы понять все эти дела, творящиеся и с крестьянами, и с рабочими, и с городским людом, я ничего понять не могу. Я прежде всего не вижу целесообразности. По-видимому, стар я стал. Но людей, сопротивляющихся этому, я понимаю. Единственное, что мне представляется отчетливо, это то, что все это, вместе взятое, возвращает нас к пятидесятым годам прошлого столетия, но в более свирепой форме. Да, формы проведения в жизнь мероприятий такого социализма будут безусловно очень свирепыми".

"В свое время, - продолжал Горький, - главная задача передовой литературы прошлого заключалась в том, чтобы показать подневольный характер труда и раскрыть противоречия между огромной созидательной силой труда и угнетенным положением трудящегося человека.

Тогда были люди, которые, несмотря на ограниченные возможности, создали прочную традицию уважения к труду и свободе трудящегося человека, посвятив немало красивых страниц воспеванию труда. Конечно, такие люди есть и будут, но будут ли у них в будущем хотя бы те ограниченные возможности прошлого, я очень и очень сомневаюсь. Будут ли у литератора будущего хотя бы ограниченные возможности, изображая труд в нашем "социализме", поставить в центр своего внимания человека - радующегося труженика? Думаю - нет. В тумане всех событий представляются только или почти только страдания".

На следующий день Горький должен был уехать из Ростова. Вечером был устроен, по распоряжению А. А. Андреева, прощальный ужин, на котором Горький вел оживленную беседу, но, главным образом, он делился своими воспоминаниями о прошлом, не сказав ни слова о своих впечатлениях от виденного на Северном Кавказе.

Андреев, по-видимому, недовольный этим направлением беседы, задал Горькому прямой вопрос о его впечатлениях от посещения организованных коллективных хозяйств.

Горький, отвечая, сказал: "Все дело коллективизации, по моему глубокому убеждению, должно быть построено исключительно на добровольных началах, никакого принуждения не должно быть. При соблюдении этого условия, коллективизация может дать весьма положительные результаты".

Прощаясь, Горький с грустью сказал: "Не унывайте, поживем - увидим. Я думаю, все образуется. При случае не забывайте меня. Я всегда буду рад потолковать с вами о нашей так не удавшейся жизни".