Далее Герцен продолжал:
"Не следовало бы всеми способами стараться призвать русский народ к сознанию своего пагубного положения?... И кто же должен это сделать, если не те, которые представляют собой интеллигенцию страны? Их может быть много или мало, но это существа дела не меняет... Влияние личности не так ничтожно, как это склонны думать: личность есть живая сила, могучее бродило, действие которого не всегда уничтожает уважение к личности, некоторое признание независимости - некоторые права, уступаемые таланту, гению".
"Власть у нас увереннее в себе, свободнее, нежели в Турции, нежели в Персии, ее ничего не останавливает, никакое прошедшее. От своего она отказалась, до европейского ей дела нет; народность она не уважает, общечеловеческой образованности не знает, с настоящим она борется. Прежде, по крайней мере, правительство стыдилось соседей, училось у них, теперь оно считает себя призванным служить примером для всех притеснителей; теперь оно поучает их".
В той же статье Герцен писал:
"Цель бесконечно далекая - не цель, а если хотите - уловка. Цель должна быть ближе, по крайней мере - заработная плата или наслаждение в труде... Цель для каждого поколения - оно само. Природа не только никогда не делает поколений средствами для достижения будущего, но она о будущих вовсе не заботится".
А 20 ноября 1849 года Герцен писал: "История учит нас тому, что самое ненавистное правительство может существовать, пока ему есть что еще делать, но всякому правительству приходит конец, когда оно уже не в состоянии ничего делать или делать одно лишь зло, когда все, что является прогрессом превращается для него в опасность, когда оно боится всякого движения. Движение - это жизнь; бояться его, значит, находиться в агонии. Подобное правительство нелепо; оно должно погибнуть".
Герцен боролся за освобождение не только русского народа, но и за независимую Польшу и за права всех национальностей. Еще в 1854 г. он писал: "Чего хочет Польша? Польша хочет быть свободным государством, она готова быть соединенной с Русью, но с Русью тоже свободной... Для того, чтобы соединиться с ней, ей необходима полная воля... Польша многострадальная, но верующая, хочет и может стать независимой - пусть станет! Ее независимость сблизит нас. Мы тогда будем говорить друг с другом, как братья, забывая былые раны и бедствия и, глядя вперед, чтобы узнать, одна ли нам дорога в будущем или нет".
1 января 1859 г. Герцен писал в "Колоколе": "Вся московская и петербургская литература без различия направления протянула дружескую руку евреям и встала против плоской выходки какого-то журналиста. Того католического чувства ненависти к евреям, которое не осталось в законодательстве, но осталось в нравах именно в Польше, в России нет. Гонение евреев было делом правительства. Общество не говорило, потому что оно ничего не говорило, рука квартального (полицейского) лежала на его губах. Как только он приподнял один палец, оно и высказалось".
В апреле 1863 г. во время польского восстания Герцен писал в "Колоколе": "Мы с Польшей потому, что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих. Мы с ними потому, что твердо убеждены, что нелепость империи, идущей от Швеции до Тихого океана, от Белого моря до Китая - не может принести блага народам, которых ведет на смычке Петербург. Всемирные монархии Чингисханов и Тамерланов принадлежат к самым печальным и самым диким периодам развития - к тем временам, когда сила и обширность составляют всю славу государства.
Они только возможны с безвыходным рабством внизу и неограниченным тиранством наверху... Да, мы против империи, потому что мы за народ!".
10 октября 1862 года Герцен писал в "Колоколе":
"Что должно делать русским офицерам, находящимся в Польше в случае польского восстания? Общий ответ прост - итти под суд, в арестантские роты... но не подымать оружия против поляков, против людей, отыскивающих совершенно справедливо свою независимость. Поддерживать силой оружия правительство, составляющее польское и наше несчастье, вам невозможно, не совершив сознательно преступления или не унизившись до степени бессознательных палачей. Время слепого повиновения миновало. Дисциплина не обязательна там, где она зовет на злодейство, - не верьте этой религии рабства. На ней основаны величайшие бедствия народов... Нельзя начинать эру свободы в своей родине, затягивая веревку на шее соседа. Нельзя требовать прав и теснить
во имя материальной силы и политических фантазий другой народ".
Еще раньше, 15 марта в 1861 г. Герцен писал в "Колоколе": "Сила народа в земле. Мы не верим больше в перевороты: аристократические, военные и статские, то есть не верим в их прочность. То только и прочно, что запахано в земле, что взойдет плодотворно, что посеяно на ниве, что выросло на свежем воздухе полей и лесов. Не для народа то, что идет через голову крестьянина, что с треском и пылью проезжает мимо деревни, как курьер, не останавливаясь".
А в статье "Америка и Сибирь", напечатанной в "Колоколе" 1-го декабря 1858 г., Герцен пишет:
"Можно ли по совести сказать, что всепоглощающая диктатура в России окончательная форма ее гражданского устройства, вполне соответствующая ее гению? Не есть ли эта диктатура только опека, оканчивающаяся с совершеннолетием ?"
В этой же статье Герцен говорит:
"У России в грядущем только и есть один товарищ, один попутчик Северо-Американские Штаты... Если Россия освободится от петербургской традиции, у ней есть один союзник - Северо-Американские Штаты... Оттого, что Россия с Америкой встречаются по ту сторону. Оттого, что между ними целый океан соленой воды, но нет целого мира застарелых предрассудков, остановившихся понятий, завистливого местничества остановившейся цивилизации".
IV
Герцен был не только замечательный писатель и выдающийся политический мыслитель - демократ, но и один из первых демократических социалистов.
Смутное сознание того, что не только в России, но и в других странах общественная жизнь строится и развивается не так, как следовало бы, что в отношениях между людьми много вопиюще несправедливого, рано зарождается в Герцене. Знакомство в начале 30-х годов с сочинениями Сен-Симона, Фурье и других социалистов-утопистов способствовало оформлению этого сознания. "Новый мир, - вспоминал впоследствии Герцен, - толкался в дверь; наши души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно оставался в существенном". (Герцен. Сочинения. Том III).
Герцен ценил французских социалистов-утопистов за их критику буржуазного строя, за обличение "всей гнусности современного общественного строя". Вместе с французскими социалистами-утопистами Герцен считал, что "мир ждет обновления", что надобно другие основания положить обществам Европы: более права, более нравственности, более просвещения. "Без всякого сомнения, писал он, у сен-симонистов и фурьеристов высказаны величайшие пророчества будущего, но чечго-то недостает".
А через много лет, 1-го апреля 1863 г. он писал в "Колоколе" : - "Идеал Белинского, идеал наш, наша церковь, наш родительский дом, в котором воспитывались наши первые мысли и сочувствия, был западный мир, с его наукой, с его революцией, с его уважением к человеку, с его политической свободой, с его художественным богатством и несокрушимым упованием".
Герцен решительно выступал против террора, как средства борьбы с самодержавием. По поводу покушения Дмитрия Каракозова на жизнь Александра II Герцен писал 15 мая 1866 г. в "Колоколе": "Выстрел 4 апреля растет не по дням, а по часам в какую-то общую беду и грозит вырасти в еще страшнейшие и в еще больше незаслуженные Россией бедствия... Выстрел безумен, но каково нравственное состояние государства, когда его судьбы могут изменяться от случайностей, которых ни предвидеть ни отстранить невозможно, именно потому, что они безумны".
В своих "Письмах к путешественнику", которые были напечатаны в нескольких номерах "Колокола" в 1865 г. Герцен писал: "Социализм был не меньше задержан в развитии внутренними причинами как и внешними. Чувство боли от общественной неправды было очень ясно, желание выйти из сознано скверного положения очень справедливо, но от этого до лечения далеко. Социализм страстно увлеченный, с желанием кары и мести, бросил свою перчатку старому миру прежде чем узнал силу свою и определил мысль свою. Седой боец поднял ее - и не Голиаф, а Давид пал. С тех пор ему было много досуга обдуматься в горькой школе изгнания и ссылки. Додумался ли он до того, чтобы не бросать перчатки, не имея силы, не зная что будет после битвы, кроме казни врага? - Не знаю".
