Далее Горький писал:
"В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85 процентов крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников. От этого безумнейшего опыта прежде всего пострадает рабочий класс... Мне безразлично, как меня назовут за это мнение о "правительстве" экспериментаторов и фантазеров, но судьбы рабочего класса и России - не безразличны для меня. И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию:
Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты все еще не человек!"
9-го (22-го) января 1918 года в день похорон в Петрограде погибших от расстрела большевиками участников демонстрации в защиту Учредительного Собрания, Горький писал в "Новой Жизни":
"Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови - и вот "народные комиссары" приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из "народных комиссаров" сами же, на протяжении всей политической деятельности своей, внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного Собрания. "Правда" лжет, когда пишет, что манифестация 5-го января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно "буржуи", "калединцы". "Правда" лжет, - она прекрасно знает, что "буржуям" нечему радоваться по поводу открытия Учредительного Собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 - большевиков. "Правда" знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской С.-Д. Рабочей партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала "Правда", она не скроет этого позорного факта".
Пока выходила его газета "Новая Жизнь", Горький не переставал бичевать коммунистическую власть. Потом большевики закрыли газету. Горький помирился лично с Лениным, но пессимизм его рос: "Пролетариат не готов к роли, которую навязала ему история", - говорил он в 1919 г. E Д. Кусковой, а писателю Б. К. Зайцеву он однажды сказал: "Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян миллионы... миллионы!.. Все предрешено. Это непременно так будет. В мире не жить. Кого больше, те и вырежут. Предрешено. Коммунистов вырежут".
Позже, под влиянием, главным образом, вестей о белом движении, Горький решил сотрудничать с советской властью и воздействовать на нее.
"Довольно отсиживаться, - говорил он тогда своим друзьям. Социалистическая демократия должна войти в ряды большевиков и незаметно их окружить. Надо постараться на них влиять, иначе они непоправимых глупостей наделают. Они уже сейчас черт знает, что творят".
Так, по словам Т. И. Манухиной, жены доктора И. И. Манухина, которые тогда были в большой дружбе с Горьким, у Горького возник план "окружения большевиков".
"В реальности, - пишет Т. И. Манухина, - это означало посадить на плечи советской власти социалистическую интеллигенцию всех толков и этим спасти страну от гибели, а революцию от контрреволюции" (См. статью Г. Таманина (Т. И. Манухиной) о Горьком в парижских "Русских записках", ноябрь 1938 г.).
Свою деятельность Горький начал ролью заступника за гонимую "буржуазию", ходатая в стане большевиков. Он поднимает на ноги Смольный, настаивает, стыдит кого нужно. Если что не помогало, он ездил в Москву к Ленину. Не щадя слабого здоровья, ездил зимой в неотопленных вагонах, простуживался и болел. Когда начался массовый террор, - рассказывает Манухина, - Горький был возмущен до глубины души. Он мужественно заступался не только за либералов и демократов, но и за великих князей и кое-кого из них он спас от расстрела (См. об этом воспоминания вел. кн. Гавриила Константиновича "В мраморном дворце", изд. имении Чехова, Нью-Йорк., ldn-knigi).
Великие князья Павел Александрович, Георгий Михайлович и Николай Михайлович были спешно расстреляны петроградской ЧеКа, осведомленной из Москвы, что Горький уговорил Ленина их освободить.
"Я примчался на вокзал с бумагой, подписанной Лениным, - рассказывал Горький тогда Манухиным. - Очень торопился, чтобы попасть на петербургский вечерний поезд. Случайно на платформе мне попалась в руки вечерняя газета. Я развернул ее... Расстрел Романовых!.. Я обомлел. Вскочил в вагон. Дальше ничего не помню. Очнулся глубокой ночью в Клину, один в пустом вагоне на запасном пути".
По приезде домой Горький слег и не скоро оправился от нервного потрясения.
"Поначалу, - пишет Манухина, - Горький большевикам безусловно предан не был. Он спорил, многими декретами возмущался, террор ненавидел, за потерпевших заступался. Но потом начал путаться в противоречиях. В 1920-1921 годах его уже окружают писатели, художники, командиры, советские сановники. Он появляется в театрах, окруженный новыми людьми". Он создает в Петрограде "Дом ученых". Он задает тон петроградской общественности. Ему отпущены советским правительством большие суммы на его культурно-просветительные планы. Он принялся издавать в образцовых переводах произведения больших иностранных писателей.
"Новая жизнь, кипучая, полная преобразований, грандиозных целей, фактических возможностей была именно той жизнью, о которой он грезил и которую своей магически-революционной поэзией заклинал, - пишет Манухина. - Стоило Горькому "присягнуть" Кремлю, и перед ним открывалась беспредельность. Самые заветные желания его могли осуществляться, как в волшебном сновидении... Облагодетельствовать миллионы темного русского народа! Приобщить их к просвещению, к материальной культуре. Воспитать новое гражданское социалистическое сознание! Поднять своих младших братьев! Этот просветительный педагогический пафос был ему свойствен и всегда одушевлял его общественную деятельность. Соблазн - пренебречь нравственной оценкой власти и воспользоваться ее силой был для Горького велик... К чему привело намерение Горького окружить большевиков? Ни к чему: окруженным оказался он сам".
Но до роли восторженного поклонника советской власти он дошел не сразу, а гораздо позже.
В 1921 году Горький выехал за границу. В это время Горький не только не был слугой коммунистического режима, но был, по его словам, "настроен мизантропически".
В эмиграции Горький, совместно с писателем-эмигрантом В. Ф. Ходасевичем, издавал журнал "Беседа". 8-го ноября 1923 г. Горький писал из Сорренто В. Ходасевичу по поводу циркуляра Крупской об изъятии из советских библиотек, обслуживающих массового читателя, религиозно-философских произведений Платона, Канта, Шопенгауэра, Владимира Соловьева, Л. Толстого и других: "Первое впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?
Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко" (В. Ходасевич "Горький", "Современные записки" (Париж), кн. 63, 1937.).
В 1925 г. Горький писал о Короленко: "Он, ведь, для меня был и остается самым законченным человеком из сотен мною встреченных, и он для меня идеальный образ русского писателя". А, ведь, известно, как резко отрицательно В. Г. Короленко относился к советской власти.
В 1927 г. Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому:
"Жалуетесь, что проповедники хватают за горло художников? Дорогой Сергей Николаевич, это ведь всегда было. Мир этот - не для художников, им всегда было тесно и неловко в нем - тем почтеннее и героичней их роль... Мечтателей, чудаков, беспризорных одиночек особенно люблю". - Человек, настроенный коммунистически - так писать не мог.
