— Проходи, голубчик, проходи! — ласково сказал Никита Иванович.

Иван подошел ближе.

— Садись! — велел Никита Иванович.

— После вас, — сказал Иван.

— Садись, садись! Я насиделся! — сказал Никита Иванович. — Слышишь, как накурено? Это все Неплюев накурил. Садись!

Иван сел. А Никита Иванович, продолжая стоять, начал махать рукой, разгонять ладошкой воздух и при этом еще говорить:

— Фу! Дышать нечем! Этот табак, говорят, у него еще от Великого государя остался. Вот уже кто курил, так курил! Однажды французский посланник… как бишь его?.. Упал в обморок! А у Петра Федоровича табак уже не тот. — Никита Иванович перестал махать рукой и многозначительно улыбнулся. Но тут же вроде спохватился и сказал: — Но что нам до французских посланников! У нас есть и свои. И я же тебя, голубчик, не для этого велел позвать, — продолжал он, садясь на диван и глядя Ивану прямо в глаза. — А вот для чего. Я сегодня был у государыни и встретил там Карла Петровича. Графа Кейзерлинга, Карла Петровича. Так вот, этот наш Карл Петрович, как я и раньше тебе говорил, едет в Варшаву и сменит там Федора Матвеевича. Да мы многое думаем там сменить! Но это нашего с тобой сегодняшнего дела никак не касается. А нам тут важно вот что: что Карл Петрович как приедет туда и осмотрится, так после сразу же отпишет в Вильно, в Трибунал. И будем надеяться и молить Бога, что тогда это наше с тобой дело скоро и благополучно разрешится. Носухин толково тебя расспросил? И записал?

— Да, — сказал Иван. — Толково. — А больше почему-то ничего не говорилось. Нельзя молчать, думал Иван, нужно сказать хоть что-нибудь!..

А вот язык будто присох. Тогда Никита Иванович покачал головой, улыбнулся и опять заговорил:

— Вот, голубчик, и все! Одно только письмо! Ты, я вижу, даже онемел от радости. А велико ли это твое имение, эти Великие Лапы? — Иван кивнул, что велико. — А душ много? — И Иван опять кивнул. — Больше сотни? — Иван не кивал. — Э! — нараспев сказал Никита Иванович. — Так, может, ты, голубчик, погорячился? Может, тебе еще рано в отставку? Может, немного подождешь еще, а после мы с тобой вместе падем перед Павлом Петровичем, и он тебе что-нибудь другое подыщет? Своей, так сказать, властью. Душ этак на пятьсот, на тысячу, и чтобы землица была черноземная, жирная. А?!

Иван опять молчал. Никита Иванович весело заблестел глазами, помолчал, после опять принял серьезный вид и так же серьезно спросил:

— А там у вас, в этих ваших Лапах, земля, небось, один песок? Так, нет?

Иван стал смотреть в сторону.

— Э! — опять сказал Никита Иванович. — Ну да как знаешь. — Помолчал, потом сказал уже такое: — А Павел Петрович, когда его из бильярдной сюда привели, про тебя спрашивал. И я о тебе наилучшими словами отозвался. И господин фельдмаршал, это Кирилл Григорьевич, уже не знаю за что, тоже тебя хвалил. Так что смотри, голубчик! — И вдруг быстро спросил: — А о чем ты говорил с Павлом Петровичем?

— Ни о чем, — сказал Иван.

— Как это ни о чем? А почему он тогда плакал, когда к вам вошли?

— Сам не знаю, ваше высокопревосходительство.

— А подумай!

— А что думать! Он только спросил, не знаю ли я, где сейчас его отец и жив ли он, и я сказал, что не знаю.

— А еще?

— А еще, — сказал Иван, — а еще я сказал, что его отец никого не боится, он храбрый, и он, когда у него отнимали шпагу, грозился, что это им еще припомнится и что он их потом всех повесит.

— Зачем вы такое сказали? — очень сердито и на «вы» спросил Никита Иванович.

— Не знаю, — ответил Иван.

— Эх! — только и сказал Никита Иванович. — Кто вас просил?! Нельзя ли разве было помолчать? Он же у вас совсем недолго был! Значит, можно было бы и помолчать! И это было бы с вашей стороны умней всего, голубчик!

Сказав это, Никита Иванович встал, вышел на середину залы и остановился. После повернулся к Ивану и сказал уже спокойно, без всякого зла:

— Он очень смышленый мальчик. Он же все понимает, все видит. И я ему не нужен, и вы не нужны. И даже его собственная мать ему не так нужна. А тот человек, который ему нужен, говорит, что он не его сын. И сын это знает. Но мало этого! — продолжал Никита Иванович уже не так спокойно. — Вчера или, может, позавчера, ему кто-то рассказал про Алешу. Про того самого Алешу, его брата. Сына того самого Орлова, который ждал вас в коляске в двух верстах от города. И знаете, что ему еще при этом сказали? Что теперь, когда его отец низвергнут, его мать выйдет замуж за Орлова, а их сыночка Алешеньку поименуют цесаревичем-наследником, вот так! А его, то есть Павла Петровича, ни в Голштинию не возьмут, потому что его родной отец от него отказался, ни здесь не оставят, потому что отчим этого не позволит. Каково?!

Иван молча встал с дивана.

— Сидите, сидите, — сказал Никита Иванович. — Вам торопиться некуда, ваш друг еще не возвращался.

Иван сел обратно. Никита Иванович, и это уже совсем в сердцах, продолжил:

— Госпожа Орлова! На престоле! А Шкурин — камергер! А что! А почему бы и нет?

— Почему камергер? — спросил Иван.

— А вы что, и в самом деле не знаете этой истории? — спросил Никита Иванович. И так как Иван отрицательно покачал головой, то Никита Иванович начал рассказывать — очень сердито: — Была здесь одна комедия. В апреле месяце, на Пасхальной неделе, в четверг. Только переехали в новый дворец, и ей пришел срок. А государь во дворце. Как быть? Он же может и войти в любой момент, если ему вдруг вздумается! И тогда этот каналья Шкурин что придумал? Он поджигает, вы представляете, свой собственный дом! И что тут начинается! Шум, крики! Все бегут! А государь, вы же знаете — наверное, не раз слышали, — просто обожает подобные зрелища! И он тоже туда! И он тоже бегает, хватает ведра, распоряжается, хохочет! Одним словом, балаган! На полдня. А в это время, покинутая всеми, его супруга разрешается от бремени. То есть рожает мальчика, Алешу. Его кладут в бельевую корзину, выносят из дворца, вывозят из города… И, насколько мне известно, он до сих пор еще там.

— Где? — спросили Иван.

— Здесь, недалеко, — сказал Никита Иванович. — Тридцати верст не будет. А точнее мне откуда знать? Это вы уже лучше у Шкурина спросите, тем более что вы же его знаете, голубчика… Да и довольно об этом! — продолжил он уже весьма сердитым голосом. — Этим можно пугать только Павла Петровича. Алешенька — это смешно. Это даже она понимает. А вот… А вот… — И тут Никита Иванович стал очень и очень серьезным, даже почти зловещим на вид, и так же зловеще продолжил: — А вот что она еще придумала! А мы этого даже в расчет не брали, потому что это просто невозможно. Но бабий норов, это знаешь как? Это когда уже никто ее не остановит и не переубедит. Поэтому, — и тут он даже наклонился, весь подался вперед, ближе к Ивану, и продолжил уже совсем тихо: — Помочь нужно Павлу Петровичу. Срочно! Ибо что он один, мальчонка, сделает? А эти уже плетут свои сети, плетут! И уже, я тебе даже скажу, и уже даже Гришку Орлова они скоро другим Гришкой выставят — Отрепьевым! Если, конечно, у них это получится. Но кто им это даст? Да никто! И сам Гришка не даст, и также мы. И даже особенно ты, господин ротмистр. Встань!

Иван встал. Никита Иванович мягко, по-отечески, хлопнул его по плечам и, не убирая рук с его плеч, продолжал своим обычным добрым голосом:

— А я видел, как он на тебя оглянулся. Тогда, от кареты. Эх, высоко взойдет твоя звезда, Иван! Да только что звезда! Звезды горят и гаснут. А мальчонку бросить — это какой грех! Вот ты Анюту ни за что не бросишь, ведь так же? А Павлушу?

Иван растерянно молчал. Никита Иванович наконец отпустил его плечи, грустно улыбнулся и продолжил:

— А ведь у Анюты отец с матерью. Мать — женщина набожная, душевная. Отец на службе всеми уважаемый, мортиру изобрел. А какой у Анюты жених! А что у Павлуши? Да ничего! Только одна черная зависть вокруг. И это уже сейчас, а что будет дальше? Мы же думали, что все будет просто: вы туда съездите, и вам там подпишут, мы ей это предъявим — и все. И тут вдруг такое известие! И нам уже пока что не до Павлушиного батюшки. Ехать к нему пока еще не надо, хоть бумага уже и написана… А нужно будет тебе, голубчик, сперва съездить в еще одно место. Вместе с господином Губиным, конечно. Губин там все знает — и дорогу туда, и крепость.