— Доложили по команде.

Орлов тоже подумал и сказал:

— Ну, может, ты и прав. Зачем лишнее болтать?

— Конечно, незачем, — сказал Иван. И вдруг уже сам спросил: — А разрешите поинтересоваться, господин поручик: а бумага у вас есть?

— Какая?

— А на предмет государыни. Что вам велено везти ее в столицу.

— А у тебя? — спросил Орлов.

— Что у меня? — спросил Иван.

— А у тебя у самого бумага хоть какая-нибудь есть? — спросил Орлов. — И ты вообще кто такой? — уже совсем зло спросил Орлов. И даже еще злее продолжал: — Я Алексей Орлов, Преображенского полка поручик, меня сюда прислал мой непосредственный начальник, полковник нашего полка… Кто наш полковник?

— Государь…

— Вот! Сам сказал! Вот кто меня сюда прислал! И еще приказал не мешкать! А тут я должен с тобой…

Но тут он опять замолчал, потому что обернулся. И Иван туда тоже посмотрел — и они разом увидели, как из-за деревьев выехала давешняя карета с одним офицером вместо кучера и еще двумя на запятках. Теперь преображенцев опять стало четверо, а он по-прежнему один, почему-то вдруг подумалось Ивану. А дальше он даже подумать еще не успел, но уже велел Прищепке сбегать в кордегардию и привести сюда всех наших. Прищепко козырнул и убежал. Орлов пожал плечами, обернулся — теперь уже обратно — и прислушался. Иван тоже прислушался. Сзади, в Парадной зале, раздались шаги. Шаги были дамские, это двоих, и еще одни мужские, это Шкурина. После первой на крыльцо вышла царица, она была уже в шляпке и с пелеринкой на плечах, за царицей шла та самая служанка, которая вчера прислуживала за столом, а теперь она держала узелок с вещами, и третьим был Шкурин с сундучком. Там, надо думать, тоже были царицыны вещи. Царица, это сразу было видно, была очень расстроена, она повернулась к Орлову и наполовину просительно, наполовину сердито сказала:

— Я так не могу. Господин Мишель должен прийти с минуты на минуту. Он должен прибрать мне голову.

— В столице приберут! — грубо сказал Орлов. — Садитесь, государыня, нам некогда. И вы садитесь, господа!

Это последнее он сказал Шкурину и той служанке. Точнее, не служанке, а той самой Катерине Ивановне Шарогородской, царицыной камеристке. Колупаев, вдруг вспомнил Иван, говорил, что она очень резвая, ну просто как обезьяна. Зато теперь, видел Иван, Шарогородская чуть двигалась и притом была вся белая, да и Шкурин тоже был не лучше. Они подошли к карете, начали садиться. Один из офицеров откинул ступеньку, другой подал царице руку, царица благодарно кивнула ему и уже было поставила ногу на ступеньку… Как вдруг остановилась, повернулась и посмотрела на Ивана, после на Орлова, а после опять на Ивана. Она ничего не говорила, а только смотрела…

Но Орлову и этого оказалось довольно — он сразу же поворотился к Ивану и сказал:

— А тебе, брат, придется остаться и дожидаться государя здесь. Карета у меня четырехместная, нас как раз четверо. И на запятках тоже уже двое.

Ивана взяла злость! Он оглянулся…

И повеселел! Потому что как раз в этот миг из-за угла скорым шагом вышел Колупаев, ведя за собой свою команду. И все они держали ружья под курок!

— Колупаев! — почти выкрикнул Иван.

Колупаев отдал ему честь. Ивану стало еще веселей…

Но тут Колупаев глянул на Орлова… И еще раз отдал честь — теперь уже ему.

— На караул! — велел Орлов.

Колупаев и его команда замерли. Орлов мельком глянул на карету — а там все уже сидели по местам и даже дверца была уже закрыта — и просто, безо всякого, сказал Ивану:

— Вот видишь, я же говорил, нет места.

— А зачем мне в карете? Я привык верхом, — сказал Иван.

— А у тебя разве есть здесь лошадь?

— Есть.

— Н-у-у! — нараспев сказал Орлов. После еще раз глянул на карету, сдвинул шляпу, помолчал, потом сказал:

— Колупаев! Лошадь господину ротмистру! И живо! Мы очень спешим!

Колупаев побежал за лошадью. Все его ждали совершенно молча, и, мало того, пока он бегал, никто даже с места не стронулся. И еще вот что: о чем только тогда Иван не передумал! А так даже бровью не повел.

После пришел, даже почти что прибежал, Колупаев, привел лошадку Белку. Ат, вот же где судьба, думал Иван, садясь в седло, в первый раз он на ней едет — и, может, в последний вообще во всей своей жизни! А тут еще Колупаев взял да и брякнул! Точнее, не брякнул, конечно, а очень тихо сказал, чтобы Орлов не слышал:

— Зачем вам это, ваше благородие? Государь вам разве так велел? Остались бы!

Иван ему на это ничего не ответил, и он опять даже бровью не дрогнул, а просто сел в седло, потрепал Белку по гриве, еще даже успел подумать: Отче наш…

Но тут карета как рванула с места! И он тогда по Белке и по Белке! И пристроился слева к карете, к самому окошку, к тому, где сидела царица, — и поскакали они вначале по парку, а после и вправду свернули на Петербургскую дорогу, и там еще ходу прибавили! А там еще! А там еще!..

От Петергофа до Петербурга дорога, как известно, неблизкая — почти тридцать верст. Но у Орлова были хорошие лошади, княгиня Дашкова в своих мемуарах после рассказывала, что она этот экипаж заготовила заранее и приказала держать его на одной из ближайших к Монплезиру дач. Так что, продолжала княгиня, как только в них случилась нужда, Орлов их взял — и успел вовремя. Иными словами, если брать мнение княгини Дашковой на веру, то получается, что это единственно ее стараниями…

Однако не будем забегать (а в данном случае заскакивать) вперед, а лучше просто посмотрим на Петергофскую дорогу, на ее уже двадцатую версту — и сразу увидим там Ивана, по-прежнему скачущего с левой стороны кареты. Правда, теперь и карета, и всадник скакали уже не так быстро. Только грешно было бы их в этом обвинять. Даже скорее напротив, можно было только удивляться тому, что они до сей поры еще ни разу не останавливались. Странное дело, дивился Иван, кто бы это мог подумать, что царица позволит так гнать? Да только, тут же думал он, это как раз понятно, потому что никто у нее уже никакого позволения не спрашивает. Вот зато другое непонятно: почему государь не приехал? Ведь же это дело какой важности! Ведь тут он должен быть бы сам, или хотя бы приехал Гудович, или даже Унгерн, Унгерн по таким делам всегда… А тут являются какие-то поручики, говорят: надо ехать, и срочно, мы знаем, куда! — а Иван им: так точно! — и в стремя! Почему он, дурень, их послушался? Что ему самим царем было приказано? Никого не слушать, никому не подчиняться! И не отпускать царицу от себя! Так что еще слава Богу, в сердцах думал Иван, что он пока хоть это исполняет — и она по-прежнему при нем, он скачет рядом, и они скоро прискачут в Петербург, и там, в Казанском соборе, как вчера сказал Семен, и, значит, это правда, сегодня будет великая служба, и там их ждет царь. И они туда прибудут, они туда скачут! Ну а если это даже и не так, опять думал Иван, глядя вперед, на дорогу, то что бы он мог сделать? Их же было четверо, а он один, а тут еще и Колупаев к ним переметнулся. Так что закололи бы его, как кабана, Орлов бы заколол, вон какая у него рожа разбойничья. А шрам какой! Это сабельный шрам, у Хвацкого почти такой же, так его дядя Тодар пометил… Но хотя, тут же думал Иван, если бы они хотели его заколоть, так бы давно уже закололи. Вот бы, к примеру, выехали за ворота, остановились бы да окружили… А так все спокойно. Так что, может, зря он на Орлова всякую напраслину возводит, продолжал думать Иван, потому что этот же Орлов, и это сразу было видно, в Монплезире частый гость, его Колупаев сразу признал, и это оттого, что Орлов преображенец, а преображенцы — это царский полк, и, может, это у них такая служба — следить за царицей. И они следят. А когда Иван был у царя, их тогда рядом не было или, может, просто пьяные валялись, у гвардейцев это запросто, вот царь и отправил вместо них Ивана. А после они проспались, продрали глаза — и он опять их послал. А про Ивана забыл. А что! Он же вон как это дело любит, Иван же сам видел — он же не прихлебывает, как курица, а пьет смело, полным горлом, по-гвардейски. Тут он весь в деда своего, и у него голова не болит, а болит она у нас, у армейского траншейного офицерья. Вот как тогда думал Иван, сердито понукая Белку. Хотя при чем здесь Белка, тут же думал он, что она из этой скачки может выслужить? И кто ее, если вдруг что, пожалеет? Как, впрочем, и его. Подумав так, Иван повернулся к карете. Окошко там было плотно задернуто.