И тут она еще совсем немного двинула вперед рукой — и их бокалы встретились и зазвенели. Иван от этого так сильно растерялся, что уже совсем не знал, что делать.

— Пейте же! Чего вы ждете! — сказала царица. — Ведь я же пью! — И она выпила почти что полбокала.

Тогда и Иван тоже выпил. Ему стало жарко, он взялся за кашу. А царица ничего не ела. Ну да это и неудивительно, думал Иван, разве такая каша для нее. Он же, думал Иван дальше, тоже кое-что видел в этой жизни, да вот хотя бы в Кенигсберге в ресторациях, или даже если опять вспомнить дядю, так ведь надо сказать, что он знал толк не только в том, что пьют, но и чем закусывают… И тут же Иван подумал еще вот что: чтобы только царица его больше про дядю не расспрашивала! И про Анюту тоже. И вообще, думал Иван, поглядывая на Шкурина, который опять наливал по бокалам, лучше бы скорее кончался этот обед, приезжали бы драгуны, его бы сменяли — и он бы ехал на Литейную, а там посылал бы за Базылем…

Но дальше Иван додумать не успел, потому что царица спросила, доволен ли он своей новой службой. Иван очень хотел хмыкнуть, но не хмыкнул, а просто сказал, что служба есть служба, она нам дана не в радость и не в горе, а просто она такая есть — и это все. Нет, так не бывает, сказала царица, просто вы не желаете быть со мной откровенным. Ваше величество, начал Иван. Нет, еще раз сказала царица, не спорьте. Да и разве я на вас за это обижаюсь? Вам, как я понимаю, дан такой приказ, и вы не смеете его нарушать, и это очень похвально. Иван молчал. Царица улыбнулась и сказала:

— А впрочем, тут я сама виновата. Я должна была подумать об этом заранее, а не ставить вас в неловкое положение. Ну да не бывает таких положений, которые нельзя исправить. Кстати, Василий нам опять налил. За что мы теперь выпьем?

Иван молчал. Он опять думал, как бы чего не брякнуть. Царица подняла бокал, сказала:

— Вот так всегда! Почему это мы, слабые создания, должны брать на себя все мало-мальски ответственные решения? Питер такой же, как и вы. Совершенно такой же. Или вы такой же, как и Питер?

— Э, — только и сказал Иван.

Царица рассмеялась. После еще выше подняла бокал, сказала:

— За ваше счастье, господин Заруба. То есть, иначе говоря, за ту, которая вас ждет. До дна!

И они чокнулись и выпили. Царица опять выпила чуть-чуть, а Иван, боясь ее обидеть, выпил все. Царица кликнула Василия и приказала подать фрукты. Иван опять взялся за кашу, хотя она ему уже давно в горло не лезла. А тут еще царица вдруг спросила:

— Как ее зовут?

Иван отложил ложку, помолчал, потом тихо сказал:

— Анюта.

— А кто ее отец?

— Майор Калашников. Данила Климентьич, артиллерист. И он тоже здесь, в Петербурге. На Иллюминационном дворе.

— А! — сказала царица. — Вот как.

— Да, да! — быстро сказал Иван, как будто это было очень важно. — Покойный граф Петр Иванович Шувалов его очень ценил.

— О! — сказала царица. — Похвально.

— И еще как! — сказал Иван. — Еще бы! Ведь это же из-за того, что это он, Данила Климентьич, вкупе со своим товарищем, с Мартыновым, шестифунтовую мортиру рассчитали. С конусной камерой, и от этого стрельба намного дальше производится. И с большей точностью! Петр Иванович им тогда каждому по табакерке со своим портретом выдал, портрет в каменьях, да и табакерки тоже были не пустые, вы же понимаете. И я эти мортиры потом в деле видел, это уже в Померании. И приезжал сюда, рассказывал, Данила Климентьич был очень доволен.

— А! — улыбаясь, сказала царица. — Вот оно что! Теперь я начинаю думать, что вы свою курьерскую службу должны были очень любить. Вы же нет-нет да и приезжали на Литейную. Не так ли?

— Так, — просто сказал Иван.

— Какая счастливая ваша Анюта, — сказала царица. После немного помолчала и сказала: — Когда у меня будет такая возможность… Нет, как только у меня появится такая возможность, я сразу же сделаю вашей Анюте подарок. Э… Как это в поговорках говорится? Царский?

— Да, — сказал Иван.

— Вот, значит, царский. Царский подарок! — сказала царица. — А пока что, к сожалению, увы, — сказала она уже тихо. И даже как будто виноватым голосом…

И заморгала, и поспешно улыбнулась, но тотчас же повернулась к двери, окликнула Василия, взяла веер, и еще раз улыбнулась, и начала обмахиваться веером, и совершенно ровным голосом заговорила:

— Все это пустяки, господин ротмистр. Не обращайте внимания. Лучше развеселите меня чем-нибудь. Ведь же, я думаю, вам есть, что рассказать. Люди военные, как я слышала, часто попадают во всякие забавные…

Но тут она замолчала. Теперь она только быстро-быстро обмахивалась веером и продолжала смотреть на Ивана. А в глазах у нее были слезы! Царица тихо, нет, даже совершенно неслышно плакала. То есть даже не плакала, а просто у нее по щекам текли две слезинки. Ивану стало ее очень жалко, хоть ты вставай из-за стола и падай перед ней на колени и спрашивай, чем ей можно помочь, чем услужить. Так что это еще совершенно неизвестно, что там тогда могло быть дальше…

Но тут к ним вошел Шкурин с подносом. Теперь он, надо полагать, нес фрукты. Только таких фруктов Иван еще ни разу в жизни не видел. Это были три — опять же три! — здоровенные шишки, каждая с человеческую голову, там, где шея, — там торчали листья, и были эти шишки будто бы наполовину спелые, потому что в них было еще много зеленого. «Диво какое, — подумал Иван, — это уже не каша». А царица перехватила его удивленный взгляд, перестала обмахиваться веером, благосклонно улыбнулась и сказала:

— Это ананасы, африканский фрукт. Это меня граф Петр Шереметев ими балует. И он их не из Африки привозит, а они у него здесь в оранжерее растут. Оранжерея — это летний сад под крышей.

Пока царица это говорила, Шкурин поставил поднос с ананасами на ту же тумбочку (или комод, как правильно?) с бутылками и начал резать их ножом, опять же очень ловко. И очень ароматный дух пошел от этих ананасов! Ананасы, мысленно повторил это слово Иван, после еще раз повторил и вспомнил, что дядя про них рассказывал: это когда он ездил в Вильно на последний сейм, и они там перед тем, как наутро рубиться с Чарторыйскими, вечером пировали у Радзивилла, Радзивилл потчевал их ананасами — и они их саблями рубили, готовились.

А у царицы было честь по чести — Шкурин разложил дольки по блюду и подал это к столу. Угощайтесь, сказала царица, это очень сладкий фрукт, почти как земляника. Иван взял дольку и попробовал, после сказал, что очень вкусно. Ну еще бы, сказала царица, граф в этом толк знает. После чего сразу добавила: и чего ему не знать, когда у него денег больше, чем в казне. А скоро будет еще больше, то есть в казне меньше, потому что мы же не знаем удержу и из одной войны сразу вступаем во вторую — и скоро станем так бедны, как церковные крысы. Ну да бедность — это не беда, тут же добавила царица, нам к бедности не привыкать: когда я была маленькой и жила в Штеттине, где мой отец служил комендантом…

И она принялась рассказывать о своем детстве, то есть о том, сколько у нее было тогда платьев, и что у них обычно подавали на обед, и как она играла во дворе замка с детьми из соседних домов, и как мать постоянно ругала ее за то, что у нее ужасная осанка, так как она слишком задирает нос, и мать ей говорила: прекрати, держи голову прямо, а еще лучше — если будешь смотреть в землю, люди не любят зазнаек, запомни… И тут же, перебивая себя, царица раз за разом напоминала Ивану, чтобы он не забывал про ананасы и про венгерское тоже… И опять вспоминала о детстве, потом о своей матери, какой у нее был ужасный характер, как она донимала свою дочь, и как она потом приехала сюда, в Россию, и в первую же зиму перессорилась со всеми, и очень скоро, сразу после свадьбы, то есть только выдав ее замуж, ей пришлось возвращаться обратно в Германию, в Цербст. Но характер — он везде характер, и вскоре матушка перессорилась со всеми уже там, у себя дома. А тут еще эта война, матушка и здесь не смогла промолчать, и Фридрих очень разозлился на нее… Наливайте, господин ротмистр, чего вы, а мне уже нельзя, у меня уже и так голова кружится… Так вот, Фридрих разгневался — и она была вынуждена бежать из своего родного дома в Париж, где никто, даже король, такой галантный на словах, и не подумал протянуть ей руку помощи — и она умерла в нищете, а долги после нее остались такие огромные, что только покойная тетушка-императрица, и та с очень большим трудом смогла… Но, к сожалению, и это тоже далеко не все, потому что Фридрих, ослепленный своей бешеной злобой, — да и вы как человек военный, к тому же бывший там, это прекрасно знаете — он вторгся в Цербст, и мой брат, спасая свою жизнь, укрылся в Гамбурге, брат и сейчас еще в Гамбурге, пишет оттуда письма… А Цербст стоит разграбленный, Фридрих же не оставил там камня на камне. За что? Да только за то, что я на протяжении всех этих последних семи лет не уставая повторяла Питеру, что союз с Пруссией — это ловушка, что Фридриху ни в коем случае верить нельзя, что интересы России…