– А я к твоему делу не просился! – огрызнулся Дорофей. – Я капитан пассажирский! Ты сам меня на борт приволок!

С капитанами в Сарапуле и правда было туго. И вообще с командным плавсоставом. Все разбежались и попрятались. Кого удалось выколупать – тех приказали отправить в Казань для Волжской военной флотилии.

– Вас революция мобилизовала, – серьёзно ответил Ваня.

С Дорофеем ему повезло. Дорофей Михайлов был родом из Орла.

На Каме вотчиной капитанов считались уездные сёла Орёл и Слудка – подобно Кадницам, Работкам и Золотому на Волге. Здесь стояли целые улицы из добротных капитанских домов с нижним кирпичным полуэтажом. На их крышах гордо громоздились большие, ярко раскрашенные макеты пароходов, которыми командовали хозяева. Феде такое казалось нескромным – родовые лоцманы не кичились достоинством и означали свои дома лишь спасательным кругом на фронтоне. Но честолюбивые капитаны жаждали славы.

В селе Орёл хозяйства братьев Михайловых располагались бок о бок. У Севастьяна Петровича, старшего брата, на крыше сидел буксир «Медведь». У Дорофея Петровича, младшего брата, с крыши срывалась в небо причудливая «Алабама» – судно «бразильской системы»: колесо за кормой, а пассажирская палуба с верандой поднята над товарной палубой будто на тонких ножках. «Бразильцев» по Волге запустил пароходчик Зевеке. Из-за двух высоких труб, стоящих перед рубкой в ряд, как козьи рога, эти пароходы речники прозвали «козами». Капитанство на «козе» было высшим взлётом Дорофея Михайлова.

– Революция твоя – обман! – отмахнул Седельникову Дорофей.

Штурвальный Бурмакин испуганно покосился на капитана.

– Думайте, что говорите, Дорофей Петрович, – предостерёг Федя.

Мальчишески румяное лицо военкома Вани посуровело.

– И кто же вас обманул, гражданин капитан?

Федя Панафидин знал безрассудный нрав Дорофея. Если бы не этот нрав, Дорофей Михайлов, капитан от бога, командовал бы не старыми «козами», а настоящими большими пароходами. Вряд ли «Фельдмаршалом Суворовым» или «Великой княжной Ольгой», но каким-нибудь «Графом» или «Боярином» уж точно. Однако Дорофей не умел подлаживаться и всегда отчаянно ругался с хозяевами судов. Как-то раз пьяный пароходчик вкатил с пристани на борт в пролётке с лошадьми, и Дорофей с матюгами выкатил его обратно.

А ещё Дорофей Михайлов полагал, что пассажиры – это безмозглое стадо. В попутном городе Дорофей мог загулять в гостях, и его судно понуро торчало на плёсе, ожидая капитана. Дорофей был азартным гонщиком, и случалось, что лайнер выталкивал его на мель: в буфете вся посуда билась вдребезги, а пассажиры улетали в реку. Говорили, что пароходчик Качков уволил Дорофея, когда узнал, что тот заставил несчастных пассажиров тащить судно через перекат на лямке. Дорофей был высокий, рукастый и кудлатый как цыган. Ему бы не капитанский китель носить, а малиновую рубаху и гармонь на перевязи.

– Вы, большевики, и обманули меня! – крикнул Седельникову Дорофей. – Обещали пароход по чести, и вот он я, а гли-ко ся, бегу в «золотой роте»!

«Золотой ротой» называли извозчиков, вывозивших бочки с нечистотами, а в Сарапуле такое прозвище присвоили речникам с «арестантских буксиров». Знаменитые сарапульские пароходчики Колчин и Курбатов ещё полвека назад заключили подряд на буксировку тюремных барж. О пароходстве Колчина и Курбатова нельзя было сказать ничего дурного: работники – в достатке, суда – в исправности, рейсы – точно в срок. Вся Волга уважала сарапульские «белошейки» – пароходы с белой полосой на трубе. И всё же водить буксиры с арестантскими баржами капитаны почитали делом бесславным и обидным. После него капитану не было пути наверх.

«Золотая рота» – это клеймо.

– Агитацию затеял? – разозлился военком Ваня. – При буржуях лучше было? Так баржа-то недалеко! Контрики у нас там сидят, а не здесь!

По стёклам рубки текла прозрачная дождевая вода. Река тихо дрожала в мороси. Дорофей яростно задвигал широкими плечами, будто ему сделалось тесно. Судьба опять тыкала его мордой в то, против чего он всегда бунтовал.

Со старшим братом Севастьяном дружества у него не сложилось, хоть оба и стали капитанами. Севастьяну хватало буксиров, а Дорофею – нет. Севастьян сам жил по правилам и от брата требовал того же. А Дорофею по правилам полагалась только «коза», не больше. И вдруг ахнула революция, отменившая все старые порядки. Дорофея это воодушевило. Но вместе с революцией появились большевики, которые завели новые правила. И по новым правилам Дорофей вёл не «Княжну Ольгу» или «Суворова», а баржу с арестантами.

– Кого партия прикажет возить, того и будешь, понял? – добавил Ваня.

Дорофей еле смолчал. Оглядев взбешённого капитана с головы до ног, Ваня поправил деревянную кобуру маузера и вышел из рубки под дождь.

– Сгубят вас ваши страсти-то, – примирительно сказал Дорофею Федя.

– Болото, а не стрежень! – прорычал Дорофей. – Большевики херовы!

Штурвальный Бурмакин вжал голову, словно хотел заткнуть уши.

– Вы лучше молитесь, Дорофей Петрович. – Федя перекрестился на икону Николы Якорника. – Как бог грехи простит, жизнь дале сама наладится.

– Да лопни ты поперёк себя, праведник проклятущий! – Дорофей натянул капитанскую фуражку на свою большую башку, и околыш заскрипел. – Грехи-то я отмолю, а уваженья людского у бога не выпросишь! И вот он я тут!

В Перми главным конкурентом Якутова было пароходство Любимовых. Любимовский судомеханический завод «Старый бурлак» стоял на Заимке неподалёку от железнодорожного моста. Большевики нашли здесь запасы стального проката, поэтому бронировать свои пароходы решили на Заимке.

Буксир «Лёвшино» заполз на салазки, и паровой лебёдкой его вытянули из воды на слип. К бортам прикрепили прочную обрешётку из брусьев и сняли с её секций лекала. В цеху по лекалам обрубили бронелисты, затем с помощью крана их навесили на борта парохода, выгнули кувалдами, как требовалось, и заклепали. «Лёвшино» получил броневой пояс от планширей до ватерлинии.

Надстройки бронировали уже на плаву. Иван Диодорович наблюдал, как его судно меняет облик, превращаясь в ржаво-серую упрощённую громадину, будто бы грубо вытесанную из камня; казалось, что «Лёвшино» замуровывают заживо. На корме спилили буксирные арки, а палубы на время сняли, чтобы усилить набор дополнительными балками под бимсы и карлингсы. Затем палубы положили обратно и соорудили поворотные круги для двух орудий – на корме и на носу. На кругах смонтировали лафеты и скошенные полубашни. Пулемётные барбеты установили перед рубкой и по бокам на кожухи колёс. Мирный буксир «Лёвшино» переродился в вооружённый бронепароход.

На причалы Заимки по вечерам стали приходить горожане, им хотелось поглазеть на «Лёвшино» и «Медведя» – страшенные клёпаные чудища: таких никогда не было ни на Каме, ни на Волге с Окой. Да и собственная команда разглядывала «Лёвшино» с удивлением и некоторой опаской.

– А пулять тоже будем мы? – спросил матрос Митька Ошмарин.

– Обяжут – и будем, – с потаённой злостью ответил боцман Панфёров.

Павлуха Челубеев возмущённо задёргался большим телом:

– Я же в будку с пушкой не влезу!..

– Господь помилует, – мягко сказала Дарья Отавина, новая буфетчица.

– Наше дело – ходовое, – успокоил всех старпом Зеров.

А Иван Диодорович ничего не говорил. В его душе иссякло ощущение правоты, которое является сутью капитана. Он не мог забыть тот день в затоне, когда глумливый чекист застрелил матроса Федьку, а потом вынудил отдать на расправу ещё и штурвального Гришку. Настоящий капитан не допустил бы такого – а он, Нерехтин, допустил. Но зло сотворилось легко и просто, будто бы ему заранее было приготовлено место под солнцем. Будто бы на буксире и не было капитана. Может, его действительно уже не было?…

Иван Диодорович вспоминал свою жизнь. Он ведь и вправду потерял всё. Сашка, сын, покончил с собой. Ефросинья, жена, умерла. Погиб Дмитрий Платоныч Якутов – самый надёжный друг. Большевистская власть запретила Нерехтину его главное дело и отняла пароход. Большевик пришёл и убил двух парней из его команды… Конечно, команда и словом не упрекнула капитана… так ведь, похоже, некого было упрекать. Капитан кончился. От былой полноты жизни у Ивана Диодоровича уцелела только белая капитанская фуражка.