Но Городецкий мне возразил, что у меня ничего не выйдет, ведь человек – такая дрянь, это продукт из влагалища в могилу, он пронесётся как одно мгновение, бам, и нет его. А я, видишь ли, своими рассказиками стремлюсь человека обессмертить. Вопрос: на-хре-на? Ну, прочтут они эту вещицу всех времён, ещё один никому ненужный бестолковый бестселлер, но у них точно не проснётся желание сломать то, что они и их предки несли годами, осуществляли столетиями.

Как-то мы с Бэмом курили на улице, и за нами увязался Городецкий. Он стрельнул у меня сигарету и спросил, как мне этот лепрозорий? Я ответил, что сойдёт.

Городецкий желчно оскалил прокуренные зубы и сказал:

– Чё, отыскал зерно в поле чертополоха, ды? А я вот хожу сюда третий год и охреневаю, ничего здесь не поменялось. Всё тот же горький чай, невкусное печенье, короче, полный зашквар. Вся эта их соборность – такая беспросветная дыра, что их уже не проймёшь. Так и будут ходить, городить чепуху, пить этот чай в этой Марианской впадине. Мы вместе, мля! Мы сила, йопт! И мелкодырчатых футурастов развелось как блох на шелудивой псине.

Бэма промолчал, не вступая в прения.

Городецкий сказал:

– Такими темпами этому клубу придёт звездец. Останется лишь слово, как на могиле. Вот увидишь. Я те говорю, всё так и будет.

Он спокойно наблюдал за тем, как сигарета затихает в его длинных пальцах, и промолвил:

– Вот когда я сдохну, со мной сдохнет и «ГородЛит», а это, поверь мне, случится скоро. Может, даже завтра. Я загнусь, как загибается и моё творчество. Я чувствую это.

Я увидел, как под его носом на тощей верхней губе блестела на солнце как неогранённый алмаз прозрачная сопля. Я не мог понять, почему она меня так привлекла, но что я действительно понимал, это то, как я не хочу отводить взгляда от неё и тем более не хочу слушать его бред. Я мысленно давал ему установку, чтобы он взял, развернулся и ушёл.

Его тон изменился с наглости на печаль:

– А ещё я хочу любви. А её в этом Городе нет. Совсем нет. Пустота. Одна лишь беспонтовая половая гребля.

Он оставил нас и, будто услышав мои мысли, направился по натоптанной заснеженной тропинке, но поскользнулся, зашатался; его тощие ноги разошлись в нелепом танце, и он грохнулся на спину. Полежал секунды две, будто осознавая, что упал, но поднялся, встал сам, мы ему не помогли. Его пуховик и джинсы были все в снегу. Он резко оглянулся на нас, смерил сконфуженным взглядом.

– Чего ты ржёшь, муфел?! – огрызнулся он на Бэма и, не отряхиваясь, ретировался.

Ещё один одинокий и дражайший человечек. Как много их таких неприметных, амбициозных страдальцев в этом голимом Городе.

И вот дёрнулся день, и врезали февральские морозы.

Я был слегка не в себе, то есть с бодуна. Меня мотало. В голове тяжесть, во рту сушняк.

Помимо похмелья я почувствовал внутри странную нервную дрожь. Я почему-то даже не хотел идти в «ГородЛит», но мой внутренний голос, мой дьявол, приказал мне пошевеливаться.

И тут я подумал, а ведь это сложившееся стечение обстоятельств что-то приближает, будто сама судьба меня ведёт к чему-то такому, чего я сам ещё не осознаю.

Я выкурил сигарету, выпил бокал кофе с двумя бутербродами, и вот только тогда я ощутил, что дышу и живу.

На запястье нацепил кварцевые часы (их циферблат разрисован в белую кирпичную кладку, а по центру выведена надпись Pink Floyd The Wall), забрал с собой тетрадь с неоконченной рукописью, на полупустом трамвае домчал до центра Города и поднялся по гранитной лестнице к знакомому серому зданию.

Солнце трещало в затвердевшей синеве небес, и кричали вороны на заиндевевших ветвях деревьев, будто потусторонние существа.

На чердаке было предостаточно народу.

Холодно. Зябли пальцы.

Люди сидели тихо, словно тени. Всего я насчитал двенадцать человек.

Я уселся рядом с Бэмом. Он тут же, не откладывая проблему в долгий ящик, мне радостно прошептал:

– Чувак-чувак, я придумал, чё напишу. Рассказ про двух наркош, которые оба-два сдохли в один день от передоза и попали в ад…

– И?

– И изнасиловали Сатану! Пхе-хе!..

Мы пили чай, спасаясь от лютого мороза.

Бэм читал свои стихи.

Он выдал так, как будто читал в последний раз:

Ночи

подол,

забившейся в углы,

в зарнице ранней

след терял.

Я был один,

Гудели провода

Тогда

На стыке двух дорог.

Мои

скоропостижные

друзья

ушли –

и

с ними

бог.

В худых руках

ободранных берёз

был снег

как простыня.

Из подворотни

брань,

да

крепкое словцо

лилось.

Трамвай небрежно капал ток,

тянул из-за угла,

Людей катая гроздь1.

И вот поэзия иссякла, как исчезает в бокале пиво.

Бэм стиснул челюсти, и волшебство растаяло, вернув обыденные звуки. Чрезмерное дыхание. Звонкое почёсывание. Хлюпанье сопливых носов и стоны голодающих желудков.

Всё было идеально, вот только Альба разорвал старческим ворчанием пелену обаятельной тишины.

Он сказал, что о ночи написано уйму строк, одно и то же, в каждом поколении найдётся хоть один поэт, не лишённый этой темы.

Он говорил, что приземлённое говнище съедает гениев.

Его арматурный взгляд был одержим поиском ответа, и он сказал:

– Народ, когда же вы воспарите к свету? Я устал видеть в вашем творчестве реальность, я и так ей сыт по горло. Нам нужна фантастика! Вы понимаете это? Волшебство! Магия литературы! А не эти ваши трамвайчики.

Похоже, Альба мало гулял по ночным улицам Города.

На что он мне дал чёткий ответ, что по ночам он обычно пишет тексты, только в это время ему открывается какой-то там таинственный Портал, либо он спит, ведь с его не шибко хорошим зрением вряд ли получится слоняться по темноте. Да и зачем вообще?

А я ему говорю, что из-за моей ночной работы часто приходилось прогуливаться во мраке, сплетающийся над макушкой Города. Это ведь такое непередаваемое чувство, когда ноги волочат тело, а в наушниках поют о том, как «сильные да смелые головы сложили в поле в бою2», или как «заблёванный звёздами город не спит3». Бродишь по ночной жизни в потоке рок-музыки, блуждаешь под окнами домов, как потерявшийся пёс, и ищешь за стеклом чей-то внимательный взгляд. И светят над тобой фонари. И рассеянно сыпет снег. Или мерно дует ветер. И в эти минуты пробуждаются в голове безумные идеи: некоторым никогда не сбыться, а другие с тобой остаются навсегда, будто в курсе того, что когда-нибудь ты их само собой воплотишь в реальность.

И, вероятно, Бэм однажды брёл в ночное время суток, и в его сознании проявился этот образ: ночь, трамвай, берёзы, снег. И всё это застыло поэзией на листе его тетради.

Но судя по ощеренной бороде, я Альбу нисколько не убедил. Он остался при своём мнении. А я при своём.

И в тот момент появилась Анна. И сразу стало теплей.

Она возникла будто из ниоткуда. Она вошла, как привидение, тихо, не спеша. Встала на мгновение у порога, будто размышляя о том, какого чёрта сюда её занесло, а потом, покачивая бёдрами, обтянутыми джинсами, продвинулась к столу.