Посвящается Анне Лавыш

Писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.

Чарльз Буковски

Глава 1

«ГородЛит»

Город, в котором станут ничем твои слова.

Последние Танки в Париже – «Ножницы»

1

Годы – семь быстрых лет – разбежались, как озорные дети, кто куда, и вот Анна вернулась в Город, привезя с собою солнце. Оно разогнало гроздья осенних серых туч и обнажило лоскут небесной синевы. От его тепла высохли лужи на асфальте, и стихли буйные порывы ветра.

Самолёт плавно приземлился в пространстве посадочной полосы. Два часа лёту, и она уже в этом Городе, чтобы закрыть гештальт.

Анна столько лет откладывала безумную затею, чтобы вновь попасть сюда, но вот прошлое внезапно ворвалось в её жизнь, настигло горячей волной, что она до сих пор удивлялась тому, как она так решилась на сумасшедшую авантюру – возвратиться.

В зале ожидания Аэропорта у неё едва не подкосились ноги. Она села и спрятала глаза в ладонях.

Странность и неожиданность завязавшихся событий вызывали у неё нескрываемое удивление.

Он терпеливо ждал её у крыльца Аэропорта, смаковал горький привкус никотина и с пылающим любопытством разглядывал камлание небес. Сигаретный дым заглушал его голодную тревогу, которая кружилась вокруг него словно бешеная бездомная собака. Эта псина слышала его истошный страх, она безумно рычала, желая вцепиться слюнявыми клыками в шершавую кожу его пустующей души.

Небо распогодилось. Неделю поливали косые дожди, и сегодняшнее утро тоже было хмурым, а тут солнце распеленало тучи.

Его обескураживал тот факт, что годы пролетели, было выкурено миллионы сигарет, было выпито тонны алкоголя, были написаны километры немудрых слов, и всё так слилось внезапно, судьба свела их с Анной вновь. И теперь его беспокоило то, что она проведёт эту ночь с ним, под покровом его квартиры.

Только он об этом подумал, как от неё пришло сообщение: «Я прилетела!»

Он замолк в темноте собственного тела и стоял как неживой, таращился на стеклянные двери, нервно предвкушая скорую встречу с ней.

Двери отворились, и хлынула толпа трезвонящих голов, одетых тел и битком набитых сумок; бегут к такси, либо в распростёртые встречающие объятия, или замирают у скамеек, чтобы перекурить полёт.

Анна вышла последней, когда иссяк бурлящий поток людей, и здесь, на крыльце их взгляды пересеклись.

Он увидел её робкое смятение, контрастирующее с серым пальто, серой шапкой, серыми джинсовыми брюками, лишь из этой серости сильно выделялись розовые кроссовки, сиреневый шарф, фиолетовые волосы, словно разлитый в сумерках закат, да недоумевающая улыбка.

Он заметил, как время отложило отпечаток в бирюзовом молчании её глаз, её взгляд стал другим, более зрелым, измотанным, словно из неё выжали немалую долю жизни.

Она затравленно и как-то лениво озиралась вокруг, будто не верила тому, что снова очутилась здесь, в этом Городе, и вся съёжилась, словно готовилась к его внезапному удару. Он простёр к ней руки, и она легко замерла в его объятиях.

Он чуть не захлёбнулся пряным ароматом её волос, питая неистовый восторг.

Иссякла вся тревога, когда он услышал её мягкий щекотливый шёпот:

– Привет.

– Привет, – сказал он, словно эхо.

– Я здесь.

– Ты здесь.

– Это так необычно. А ведь во всём этом виновата твоя повесть, – сказала Анна и осыпала его дразнящим смехом.

2

Воздух комнаты прокурен. В пепельнице среди множества окурков тлеет сигарета. В бокале остывает терпкий аромат кофе. За окном притаился Млечный Путь. За стеклом чернел Космос. Мои пальцы бьют по клавишам печатной машинки. На бумаге рождаются слова.

Если я остановлюсь хоть на малейшую секунду, то в моей голове разорвётся круг верещащих голосов. Они пропадут, разлетятся по разные стороны и станут ничем.

Мир пусть подождёт, пока пальцы набирают текст, историю о странной девушке, неожиданно ворвавшейся в жизнь никчёмного писателя.

Мир пусть подождёт со всеми кровавыми войнами, со всеми лживыми правдами.

Пусть мир умеет ждать, пока внутри черепной коробки зиждется Слово, я не успокоюсь ни перед чем, даже перед сардонической улыбкой Армагеддона.

Пусть Мир горит, трясётся и безумствует, но я не брошу свою любимую музыку: когда пальцы набивают текст.

Тогда время было молодым. Первозданное небо скрипело в солнечном блеске, и дорог раскинулось немерено. Вот только пустота в душе не давала покоя.

Я был одинок.

В те гнетущие дни мы с моим младшим братом снимали однокомнатную хату на втором этаже пятиэтажного многоквартирного дома. Дом этот стоял напротив вышки Телецентра, и когда я выходил курить на балкон, мне всё время казалось, что эта телебашня, словно застывший великан, однажды, запутавшись в облаках, не устоит и шарахнется прямо на мою макушку.

В этом доме жили люди, они на ужин ели котлеты с гарниром, либо пюре, либо рожки. Они обсуждали мировые события, стучали глотками, преподнося ложь как правду. Они слушали музыку, относительно плохую, субъективно хорошую, кто-то громко, а кто-то тихо. Они трахались, обжигая воздух изнывающей похотью, заливая липким потом постельное бельё, кто-то неистово громко, кто-то бесстрастно тихо. Они растили детей, они мучили этих детей. Жёны доводили до греха своих мужей. Мужья лупцевали своих жён. Там умирали старики, там спивались молодые, которым не хватало денег, ума и любви.

У съёмной квартиры, как и полагается, были стены, а на стенах висели обои, которые либо отклеивались, либо трескались от тепла. Чтобы снимать эту халупу, вместе с этими обоями, нужны были деньги, которые необходимо было заработать.

Так я горбатился в ночные смены в Образцовой Типографии. А когда не был обременён работой, писал повесть, которую никак не мог завершить.

Брат же учился в Медицинском Колледже на фельдшера «скорой помощи» и подрабатывал санитаром в Хирургическом Отделении в какой-то там Больнице. Он всегда заваливался голодным, потому что дежурства и учёба отнимали у него огромное количество сил, поэтому ему всегда хотелось жрать.

Разнагишавшись до трусов, он, откормленный от пуза, безрезультатно валялся на диване, что ему не мешало частенько размышлять о величии человека, о высших ценностях бытия, о сущности мироздания, одним словом, обо всём том, в чём он сам мало понимал.

Сидя на унитазе, он убеждал меня в том, что жизнь проходит зря, в никуда, события обрастают мхом, и ни добра, ни богатства, ни подруги, всё стабильно и всё хреново.

Отжимаясь от пола, он говорил, что устал учиться, работать, получать тумаки, жить там, где не хочет.

Драя полы, он фырчал, что ниже его достоинства жить в этой сраной квартире.

– Братан, ты понимаешь, эта жопа меня заманала. Голодать, считать грёбаные копейки, завидовать каждому ублюдку, – сказал он, лёжа на диване. – Надо богатеть, брат!

– Ну я вот никому не завидую, – сказал я ему.

– Ну это ты, а я вот…

– Да и на хера много денег? На рыгалово и курево хватает? Хватает. На жратву хватает? Хватает. Книги я тырю. А на остальное по барабану. Ты вместо того, чтобы херню всякую пороть, пошёл бы лучше посуду помыл.

Брат обиделся, мол, сам иди и мой свою посуду, отвернулся к стене и, протяжно вздыхая, сказал:

– Никто меня не понимает в этом блевотном мире.

Давным-давно брат сочинял стихи. Несмотря на то, что они несли в себе зерно истины и были легки по форме, их нигде не печатали, и однажды он завязал с поэзией навсегда.

Я же писал прозу, сначала небольшие рассказы, потом перешёл на повести.