Так и прожил Проня под гармонь и песни до тридцатилетнего возраста, с двадцати лет считаясь женихом. Не одной девке иссушил, по словам баб, сердце песнями и гармонью, не одну девку уводил за амбары вечерами, но ни на одной не женился, заставляя подруг своих временных краснеть перед мужьями в брачные ночи. Не женился и на Марии Сереминой он. Правда, ни одна из подруг не родила от него, а Серемина родила двух. Но что делал он, Прокопий, с Аленой игрой своей, голосом своим осенним, то знала она одна. Вот стоит Алена на пустом сенокосе среди облетевших уже перелесков, слушает шум и свист ветра в холодных голых ветвях, а слышит рыдающий голос Терехина, песни его, перенятые от матери. Весной, держась за ветку черемухи, наклоняясь над булькающим ручьем, смотрит Алена в светлые струи, но это не воды переливчатые звуки, это гармонь Прокопия ведет мелодию, это он играет для себя, задумавшись…

Еще до того, как стала Алена приходить к тополям, она уже попала под воздействие его игры и голоса. А в ту весну, семнадцатую, почувствовав себя девушкой, дожидаясь вечеров, чтобы не пойти степенно, а почти побежать за речку, за мост, Алена вся трепетала при томительных звуках Прониной гармошки, делавших еще нежнее и печальнее зыбкие весенние и летние вечера. Воздействие его игры и пения на Алену было так велико, что она не раз ощущала, как плывет под ногами земля, а ноги становятся непослушными, теряя силу. Будь он еще и красивым ко всему, думала Алена, глядя на Терехина, можно в былинку высохнуть, не видя внимания его, разумом тронуться, руки на себя наложить. Но внешность! Она не отталкивала от Прокопия, но и не притягивала, когда он не играл и не пел. Внешность как бы создавала определенное равновесие.

Ведь он же мне совсем не противен, раздумывала не раз Алена, стоя среди ровесников, посматривая на играющего Прокопия, стараясь обратить на себя внимание его хоть чем-нибудь. Нет, не противен. А когда он поет, то преображается совершенно, меняется, перед тобой уже другой человек, и ты не думаешь о том, что у него острый нос, и кривые зубы, и птичьи глаза, это не имеет никакого значения. Он поет — и ты поешь вместе с ним, душа твоя поет и плачет одновременно, освежаясь слезами, как освежаются грозой, дождями леса, травы и цветы, освежается сама земля.

Но он не глядел на нее, Прокопий, на Алену, играл себе, пел, провожал девок, выпивал, а Алена росла, взрослела, набиралась разума. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Менялся голос, менялась походка, менялся характер, а с характером менялось и отношение ко многому. И к Прокопию Терехину.

Нет, она не завидовала тем, с кем Прокопий уходил за амбары, где росла сладко пахнущая вечерами полынь. И не осуждала шибко Терехина. Ей не нравилось, конечно, что он кобелился, по выражению баб, но тут все зависело от девок, все любили слушать Проню, но не каждая позволяла увести себя в полынь, хотя устоять, находясь под обаянием игры и голоса, как понимала Алена, было трудно, а то и просто невозможно.

Гуляли многие с Прокопием, а родила Мария. Редко, а случалось такое — рожали девки до замужества. Обычно же блюли себя, родить — позор перед родителями, перед деревней всей, перед ребенком подрастающим, без отца оказавшимся. И одной до конца дней своих, о замужестве не думай — это уж если бобыль какой-нибудь, вдовец, неудачник посватает вдруг, то соглашаются не мешкая. А тот, родила от которого, не женится, не жди. До этого не женился, а уж как забеременела да родила, — и не надейся. Будет жить с тобой всю-то жизнь в деревне одной, в переулке одном и делать вид, что ребенок не его. Ну, допустим, его ребенок, так что с того?

И повелось издавна, черт знает почему так, не могла понять Алена, что ежели родила какая в девках, нагуляла пузо, как ехидничали бабы, то и вся вина ее. И смеются над нею, и злословят над нею, и словами обидными за спиной называют. Она такая, она разэтакая, она шлюха, и шалава, и шалашовка, она с любым встречным готова. Вот уж… деревня, что-то в ней хорошо, а что-то не шибко и ладно. Будто она, нагулявшая, действительно сама себя первая предложила, будто не он ходил за нею вечера, уговаривал, обещал, улещал, сказки рассказывал, истекая слюною.

Все это знали девки деревенские из судеб матушек своих, бабушек и тетушек, а и других деревенских баб, помнили, но некоторые срывались, а уж потом раскаивайся, плачь, рыдай — ничего не поправишь. Твоя вина, никто тебя арканом не тянул за амбары.

Девкам тоже тяжко приходится, на себе испытала Алена. Надобно каждой вовремя замуж выйти, этак в двадцать, в двадцать один, ну в двадцать два года — срок крайний. А то и раньше — в восемнадцать, в девятнадцать. Да за хорошего человека, парня то есть. Да честь свою пронести до свадьбы, что важно для всех, а для нее — в первую очередь. А чтобы замуж выйти, нужно привлекательной быть или хотя бы не уродливой — не косой, не хромой, не горбатой, не ленивой быть, характер иметь добрый. Вот сколько всего. А жениху — ему опасаться нечего, беспокоиться не надо, он хоть какой будь, а все одно подругу найдет, один не останется. Ему выбирать, не ей.

Подрастут девчонки, станут девками — и начинают друг перед другом играть, козыриться — кто первая замуж выйдет. Вышла первая, значит, самая красивая, привлекательная, симпатичная, милая была, раз выделили тебя из числа прочих. Двадцать лет — самый цвет, двадцать лет — невеста на выданье, двадцать один, двадцать два — терпимо еще, двадцать пять — перестарок, от ровесниц отстала, если и выйдет, то по случаю счастливому, а он так редок, случай счастливый. Тридцать лет — вековуха, будет стареть год от году, нервничать, злиться, потеряв надежду завести семью, тосковать, ложась еженощно одна в постель. Сколько таких по Шегарке. И в Жирновке.

Выйти вовремя и по любви — об этом с семнадцати лет мечтают девчонки. Выйти лишь бы выйти, за нелюбимого человека — плохо, нагулять в девчонках дите — еще хуже, остаться старой девой — хуже и быть не может. Потому и не знаешь — что лучше. Лучше всего, понятно, полюбить без памяти славного работящего парня из ровесников, а то и годика на два постарше, быть любимой им, выйти за него замуж девушкой, лет в двадцать, родить подряд трех-четырех ребятишек, да и жить-поживать с добром, как говорят в народе.

Но это тогда, когда молодежи полно по деревням, в Жирновке той же, шестнадцатилетних много подрастает, восемнадцатилетних много и поровну почти, что ребят, что девок, двадцатилетних столько же, каждый выбрал себе подругу по нраву, приглядываясь к ней не один год — вместе росли, вместе играли, вместе учились. А можешь не обязательно с ровесником или ровесницей гулять, подумывая о свадьбе, можешь кого-нибудь постарше чуток выбрать — как душа пожелает. Ты только посмотри, какие девки! А ребята, а?!

Но ежели на всю деревню один жених, и жених этот — Проня Терехин, то не до выбора. Либо ты влюблена в него и тонешь в этой любви, захлебываешься, как случалось наблюдать Алене за девчонками, либо душа твоя раздваивается, как было с Аленой, одна половина тянется к Проне, к игре его, песням, а вторая половина препятствует всячески, боится, осторожничает, сомневается. Нехорош собой, выпивает, бабничает. Но это потом уже сомнения всякие стали одолевать Алену, как стал провожать ее Проня, уговаривать, вдруг предложил пожениться, неожиданно совсем для нее. Все это потом, на двадцатом году ее жизни, в семнадцать же лет Алена смотрела на Проню издали, а он гулял с Марией и не мог не гулять, не выбрать ее — так она была хороша. В двадцать два года Мария Серемина от Прокопия родила второго ребенка. Жирновка так и ахнула, разговорилась.

— Маруська-то Серемина, слыхали, второго родила?!

— Девять месяцев с пузом по всей деревне ходила. Слыхали…

— От Терехина небось.

— От Прони, от кого ж еще.

— Мало ей одного.

— Понравилось, верно, с ним. Не гляди, что он ногой за ногу заплетает в ходьбе, а для бабы, видно, в самый раз.

— Помотает соплей на кулак Маруська-то.

— Гармонью взял, голосом.