Родилась осенью, а выделяла для себя, любила весну. Год Алена сравнивала с человеческой жизнью, а времена года — с периодами жизни. Весна — рождение человека, детство, юность, самые радостные, счастливые дни. Лето, лето — мужание, взрослость. Осень — старость, дряхление, смерть. Зима — ночь, долгий сон. Кому суждено было умереть — осенью умер, кому назначено было родиться — ждали весну, часа своего, дня. Остальное все спало. Спала застывшая, заваленная снегами земля, спали тревожным зыбким сном озяблые, продутые насквозь деревья, спали под толстыми льдами на глубинах в озерах и реках рыбы, спали в норах, дуплах, берлогах зверьки и звери.
Да и самих людей жизнь зимняя отличалась от осенней, летней и весенней. Снега ограничивали простор, движение. Не посидишь на берегу на закате, не сходишь в лес, в поле, к стогам или за отставшей от стада коровой. Санная дорога по улицам, переулкам, санные повороты к дворам, протоптанные напрямую через огороды, через речку тропинки к соседям, тропинка к бане. Бывает, утром встанешь — все замело, ни проезда, ни пешего следа, но за день снова понаделают дорог, дорожек и троп. Это тогда еще, пока жива была деревня, а теперь зимой три дорожки от избы Алены — к Шабриным, к скотному двору, к бане. Правда, на речку еще, к проруби. Но вот и Шабриных нет, первая зима без них будет у Терехиных.
Холодно зимой, на дворе без нужды долго не пробудешь, спешишь в тепло, в избу. В пятом часу уже сумерки, темь, вечера долгие. Будто две ночи в одной: с вечера до полуночи ночь, с полуночи до утра — вторая. Любила Алена вьюжные вечера, ночи. Хорошо такими вечерами сидеть в натопленной освещенной избе, делать что-нибудь свое, бабье — кроить и шить, вязать свитера из домашней шерсти сыну и мужу, вязать себе кофту, платок, носки и варежки всей семье. Любила, управясь со скотом, стоя в проеме незакрытых дверей скотного двора или за глухой стеной его, в затишье, глядеть, как гонит от дальних березняков через поле к берегу ветер поземку, как струятся, извиваясь, ленты мельчайшей снежной пыли, сползая с ребристых сугробных застругов, вниз с берега к проруби, на Шегарку, а ее в иных местах сравняло с берегами — не угадать. Откапывай прорубь…
Любила солнечные, тихие, с небольшими морозцами, — седые, как их называли, — дни, когда деревья стоят в густом блескучем и мягком куржаке — опушенные, обряженные за ночь. Искрится снег, искрится на ветвях куржак. В такие дни к деревне любят прилетать почему-то куропатки, сядут за огородами на нижние ветки тальника, белые, белее снега, и сидят, будто греются. Или кормятся почками, перебегая от куста к кусту, оставляя на снегу стежки следов, наброды. А под вечер улетают куда-то дальше к бору, в гущу березняков к излюбленным местам ночевок.
И только очень морозные, в декабре — январе, мглистые, без солнца, с туманами над сугробами, сухим, промерзшим, зло скрипевшим под полозом и подошвой снегом, самые короткие зимние дни — были тяжелы. И даже не морозами калеными тяжелы, а мутностью, слепотой своей, давящим небом, что, кажется, сливалось с сугробами. Дымы над крышами в такие дни стоят плотными сизыми столбами.
И в окна не выглянешь — заледенели. Зимой Алена становилась вялой, невыспавшейся как бы постоянно, скучной самой себе. Муж с утра вставал на лыжи, закидывал за спину ружье, уходил на охоту, ставить петли на зайцев, либо на Юрковку на дальние деляны, откуда по зимам на тракторах возили в Пономаревку строевой лес. А Алена все оставалась в избе, где было прибрано и чисто — чище некуда, постирано, поглажено, сложено на полки шифоньера, купленного в пихтовском магазине. Рассвет поздний, сумерки ранние — дня не видно. Вечерами затопит Алена печку, сядет рядышком, приоткроет дверцу, как разгорятся дрова, и до-олго сидит так, облокотись о колени, смотрит на переменчивый в поленьях огонь, думает. Или тягуче запоет вдруг и споет несколько песен, а потом бросит на половине какую-то, чувствуя, что заплачет сейчас. А то начнет читать книжку «Угрюм-река», оставленную сыном, которую она начала давно уже и все никак не могла дочитать — не могла вообразить далекое теперь уже время, хоть все это и было в Сибири.
Летом лишь обретала Алена душевное равновесие, была спокойна, как спокоен бывает здоровый сорока-сорокапятилетний человек, у которого все в ладу и на работе, и в семье, не думающий о старости, о болезнях и кончине. С летом прибавлялось работы, хотя работа для дум не помеха, за работой-то как раз и думается, но и думы были спокойные. Вот посадили картошку во второй половине мая, а в начале июня взошла она, стала расти, рядом с нею — трава, надобно пропалывать. Пропалывать, поливать грядки. Окучивать картошку. А тут сенокос развернулся — коси, пока трава не загрубела, пока погода. Коси, сгребай, копни, мечи. С сеном закончили, а в лесу как раз поспела ягода, да так, что качни ветер ветку — осыпаться в траву начнет. Нужно по ягоду сходить, нарвать разной, варенья на зиму заготовить. Груздей набрать — засолить, опенок насушить для супов — зима протяжная, разных супов перепробуешь.
Но вот и август закончился. Пятый день сентября, двенадцатый, семнадцатый. Глянет Алена в палисадник — желтеет листва на деревьях, по кошенине свежая сочная поднялась трава, отава, а некошеные травы полегли под ветрами, под дождями, от собственной тяжести полегли. Побурел, усох камыш по берегам, надломилась резучая осока. А за деревней в перелесках, сограх, чистых березняках желтым-желто, красным-красно: осень.
Как-то незаметно исчезли маленькие, вспархивающие из травы, где у них были гнезда, летающие над берегами и за огородом пташки. Улетели синицы, улетели ласточки, скворцы. Галки собираются в стаи, галдят. Вдруг поднимется со сжатого поля на закате, покажется на оранжевом небосклоне черная стая и с криком улетит куда-то до весны. Выйдя утром в ограду, можно было заметить в речной заводи напротив избы северных уток, отдыхающих на перелете. Подросшие журавли, отличавшиеся теперь от старых лишь более светлым оперением, пробуя крылья, подымались кругами на неимоверную высоту — едва различишь в небе, — готовясь к отлету.
И как только начинался листопад, тянуло Алену за деревню, в лес, в поля. Она уходила далеко, в самый конец заросших заброшенных дорог, искала тропы, бродила по сенокосам, останавливалась возле стогов. Прощалась. Внутренне сжавшись, сцепив в кистях руки, сдвинув плечи, будто ожидая из-за спины окрика, Алена медленно проходила знакомыми с детства местами, недоуменно оглядываясь, прислушиваясь, словно надеялась встретить кого-то. Она прощалась с улетавшими стаями, просила возвращаться скорее обратно, обещая ждать. В лесу и в полях так скучно без птиц. И с травами прощалась Алена. Вон сколько вырастает каждый год трав. Их ест скот, косят на сено, вытаптывают, и все равно много остается трав. Вот и травы устали жить, потеряли силы, легли на землю, согревая ее. Скоро накроет их снегами, прижмет плотнее к земле, давшей им в мае соки, травы умрут, а весной сквозь полегшие их стебли прорастет молодая трава, и так же будет цвести, волноваться, упруго клонясь под ветрами, кормить букашек, кузнечиков и пчел.
Прощалась и с листьями Алена, нагибаясь, собирая сорванные с деревьев ветрами листья. Какие разные листья, но больше не украшать им лесов. Совсем недавно еще они были почками, а позже — мелкой, клейкой душистой листвой. Прятали в гуще своей птиц, шумели от ветров, укрывали в дожди человека. Весну — лето держались они крепко за ветки и веточки, были частью дерева, а теперь падают на землю, потеряв силу. Весной новая листва заменит опавшую, как заменила собой опавшая прошлогоднюю листву. Прощалась с деревьями Алена. До весны стыть им в глубоких снегах, оцепенев в долгом-долгом сне. Прощайте…
Руки Алены опускались, опускались плечи, расслаблялась душа, она подходила к березе, обхватив ее руками, закрыв глаза, прижималась щекой к теплой атласной коре, содрогаясь от рыданий, плакала, а выплакавшись, больная, опустошенная, спотыкаясь и всхлипывая, шла домой, утирая не приносящие сейчас облегчения слезы. Платок мокрый, мокрые рукава…
