А ежели постоянно заниматься горожанам сельскими работами? Кто он будет тогда, этот человек, — заводской рабочий или крестьянин? А ни то, ни другое. От завода отвыкнет, к земле не пристанет. Это одно. Другое: от деревни, хоть Жирновку возьми, до самого дальнего поля семь верст примерно. От города до этих же полей двести верст. Это во сколько же они должны будут выехать из города летом, рабочие-крестьяне, в сенокос, скажем, если в восемь уже должны начать косить? А дороги? А погода? Кто подумал? Вдовинские угодья с жирновскими граничат, но не могут вдовинские охватить работой угодий тех, хоть и рядом. Рабочих рук нет, да. А хоть бы и были, как несколько лет назад, все одно до чужих полей не дотянулись бы, свои бы убрать по погоде.
А как же скот? — вопрос, который он задал зятю. Да, как же со скотом быть, за скотом надобно ухаживать каждый день, во все времена года? Нет погоды, нет настроения, нет здоровья, а ты иди…
Тимофей Гаврилович вздохнул и подумал, зачем бы это ему переживать за все за то, чего, может быть, и не случится никогда. Ни сегодня, в дождливый день, ни завтра, ни послезавтра. Не будут строить поселки городского типа, перестанут рассуждать о горожанах, заводских рабочих, выезжающих бригадами пахать, и косить, и сеять, и жать. Придумают что-нибудь иное, в лучшую сторону. Но пока не придумали. И что можно придумать, Тимофей Гаврилович не в силах был подсказать. Ума не хватало его, хоть и мужика, живущего от рождения на земле. Он кое-как разбирался в том, отчего такое произошло — опустение, но что делать дальше, не знал. Он мог помочь отремонтировать двор скотный, пять дворов, десять. И все.
А Петр — за скотом присмотреть. Они и зимой будут помогать: это в их силах. И весной помогут. И осенью. Только те, кто руководит совхозом, районом, областью, страной, должны поскорее решать, как быть дальше, ибо они с Петром уже старики, отработали свое, устали, жизнь их заканчивается. Пусть поймут их с Петром…
О своей жизни, об остатке, чего и печалиться, тут все ясно. А вот как люди будут жить дальше? Казалось бы, чего шибко расстраиваться, Тимофей Гаврилович. Ты-то прожил жизнь свою как следует: работал с малых лет, воевал, пенсию заслужил трудом — сиди дома, поглядывай в окно, подавай воды хворой старухе, такой же труженице, как и сам. Состаритесь вконец — умрете. Вот и все. А о чужой жизни изнывать не следует — о Витькиной, допустим, чтоб у него в дальнейшем было хорошо. Каждый сам за себя подумает, на то у него и голова. Но тебе, как и Петру Рябову, не сидится у окна в теплой избе, ты берешь топор и по грязи под дождем идешь на скотный двор, чтобы делать работу, которую должны делать другие, моложе тебя, но их нет, и ты, Тимофей Гаврилович Ивняков, делаешь ее, потому что иначе не умеешь жить.
В минуты роздыха, положив рядом топор, опускаешься ты на сложенные стопкой половицы, шевелишь натруженной рукой, куришь горькую «Приму» и все думаешь, думаешь, думаешь. А если бы вот так жить нам, а если бы вот так, а если бы этак вот попробовать, повернуть, что вышло бы — лучше? Хуже? (А Петру и присесть негде, стоит он под дождем, горбясь от набухшей влагой одежды.)
Идет дождь, тихо. Кругом сотни гектаров брошенной земли, по деревне бурьян и запустение, повалившиеся городьбы. За огородами перелески, тайга. А он сидит в скотном дворе, курит, смотрит в окно, где сеет беспрерывно дождик. Думает. О чем? Обо всем сразу…
Зять признался в том вечернем разговоре, что управленческий аппарат в стране велик и малоподвижен, зато денег пожирает — не счесть. И не уменьшается он, аппарат, не застыл на одной черте, а растет год от году. Если так пойдет и дальше, то лет через десять — пятнадцать работать вообще будет некому, все станут руководить. До некоторых пор боялись и подумать об этом, потом шепотом делились друг с другом мыслями, теперь же говорят в открытую, не страшась. Надобно думать, что с ним делать, с аппаратом…
Ну, об этом, допустим, Тимофею Гавриловичу не надо было рассказывать, об этом он не только догадывался давно, а видел своими глазами. Далеко ходить-ездить не нужно, вон контора совхоза. Деревни, составляющие некогда совхоз, исчезли, из десяти осталось две, совхоз на издыхании, а конторских служащих ничуть не убавилось, полны кабинеты. Руководят. В сельсовете дополнительно стол военный открыли, вести допризывникам учет. Их, допризывников, на две деревни не наберется и пяти человек, а деваха сидит в сельсовете, бумажки перебирает. По штату, говорят, положено. Деваха та что-то успела закончить, должности ей пока не отыскали подходящей, поместили в военный стол. Оклад, выходные, отпуск — служба…
Нет, что там ни говори, а все в первую очередь от руководителя зависит, так всегда считал Тимофей Гаврилович. Совхоз это, район, область ли — значения не имеет. Народ, конечно, народом, он тянет работу, весь основной груз на нем, но он ведь на руководителя смотрит, прежде всего на руководителя равняется. Да, на него.
В армии, помнит Тимофей Гаврилович, умный командир — и солдат при нем умен; храбрый командир — и солдат при нем храбр, в атаку любую идет не сгибаясь, видя командирскую спину впереди. Старшину возьми. Хозяйственный старшина, смекалистый, расторопный — у него солдат всегда одет-обут, накормлен. А ежели командир сам никуда не гож, то и от солдата ничего доброго ждать не приходится, по сторонам глазами рыскает. И в мирной жизни так же. Да в любом деле — на переднего взор…
Никишин двадцать пять лет руководил бессменно колхозом. Темь утренняя — он уже в конторе, темь вечерняя — он идет домой. За день все обойдет, что можно обойти, поля объедет на лошади. К каждому подойдет, хоть слово, но скажет. И все тянулись за ним. Боже упаси, чтоб кто-то вышел выпивши на работу. Или с вечера загулял, а утром вообще не явился. Да об этом и речи не могло быть. Они не смогли бы в лицо председателя смотреть, случись с ними подобное. Умри, но — встань, вот как. Дисциплина была, чувствовалось. Тимофей Гаврилович и припомнить не сможет, чтобы он видел когда-то навеселе Никишина. Никто не видел. В праздники, бывало, выпьет самую малость, не обижая хозяев, ежели в гостях находится.
Да что там колхоз-совхоз — семью возьми любую, обыкновенную деревенскую семью. Хозяин есть? Есть. Каков хозяин, таков и двор. А у жены, у нее возле печи забот с чугунами хватает. Хороший хозяин — у него с утра семья на ногах, и каждый своим делом занят, всякой щепке во дворе свое место. А уж когда хозяин лодырь, да неумелец, да выпивает, то и говорить не стоит. У него ворота настежь день и ночь, одни ворота, а и те поломаны, на нижней петле ржавой висят кособоко, любая скотина заходи. Недаром испокон веков была в употреблении такая пословица: каков хозяин, таков и работник. Верно сказано, лучше и выразиться невозможно.
Страдая от всей безалаберности, что из года в год наблюдал он в своем совхозе и в районе, от бесхозяйственности удивительной, иногда начинал Тимофей Гаврилович примеривать себя к той или иной должности: получилось бы у него или нет, стань он руководителем. Он был одно время руководителем — бригадиром в колхозе, и неплохим бригадиром, никто ничего худого о нем ни в лицо, ни в спину не говорил. Но это — давно, тогда и времена были другие, и люди совсем иные, трудолюбием отличные от теперешних. Главное же — рядом всегда находился Никишин, на него можно было опереться в любую минуту. Никишин был первой фигурой в колхозе, Тимофей Гаврилович — второй, кладовщик — третьей, счетовод — четвертой. К председателю сначала шли колхозники, потом уж к бригадиру…
Ну а ежели б сейчас, при нынешнем народе и порядках, при нынешнем отношении к труду, быть бы ему, скажем, управляющим фермой или даже директором совхоза? Директором-то, наверное, не потянул бы Тимофей Гаврилович, грамотешки маловато, четыре класса всего, опыт, может быть, выручил бы, это да. Ну а управляющим можно на любую ферму хоть завтра, не испугался бы. Но сам себя Тимофей Гаврилович никогда в жизни не предложил бы на должность управляющего, назначить же его никто не догадался. И задолго до пенсии, да и все годы, как сдал бригадирство. А уж теперь, в пенсионном возрасте, и того подавно. Двор отремонтировать доверят, скот…
