Тимофей Гаврилович снял дождевик, повесил на гвоздь, специально вбитый в стенке, и только примерился глазом к первой половице, чтоб отпилить подгнивший конец, а тут подъехал Витька на гусеничном тракторе уже, тележку подтащил. И Тимофей Гаврилович вышел наружу. Переставший было дождь начался снова — мелкий такой, пыль водяная — не дождь. Витька опять сидел в кабине, дождь не мочил его, не раздражал. Он и побриться успел.
Ящик со стеклом, переступая мелко, подхватив каждый со своего конца обеими руками, перенесли они во двор и осторожно на пол опустили, возле стены. Тимофей Гаврилович, считая, перебрал пальцами стекольные листы — вроде все целехоньки до одного.
— Тес сразу на крышу сбросаем, Гаврилыч? — спросил Витька. — Или во двор сносим, обсох чтоб? Давай на потолок. Во дворе мешать будит, и на проходе, и сбоку. Как ты считаешь, Гаврилыч?
— На потолок, конечно, — согласился Тимофей Гаврилыч. — Подъедь поближе. Вот сюда. Я подавать стану, а ты взберись, укладывай. На поперечины. Справа, под крышу, чтоб не мок. Поперечин возьми побольше, в несколько ярусов сложи тес, может, обдует маленько. Хотя какой там обдует, сеет как сквозь сито. Ну-ка, держи! Следующую! А тяжелы, окаянные, напитались водой. Держи еще. Так мы их! Пораньше бы тес этот нам, сейчас бы уже и крыша была накрыта. Держи! Еще!
— Ох и погодка, твою мать, — Витька крутил головой, принимая от Тимофея Гавриловича сырые гибкие тесины. — Расквасилось все — и земля и небо. Скорее бы заморозки да снег по колено — веселее.
— Не проси, — заметил Тимофей Гаврилович, — в погоде этой наше с тобой спасение. Без дождя только. Пусть себе пасмурно, но без дождя. Продолжалось бы так по ноябрь, вот и ладно. Мы бы с тобой двор привели в порядок, без суеты сделали бы, как и следует сделать. По-людски. Второе — лишний день с осени попасешь, лишний центнер сена сэкономишь. Зимой оно, сенцо, ох как пригодится. К весне особенно. Не шибко-то у нас большие запасы, чтоб на зимовку с октября ставить. А ударь завтра морозы, хоть и легкие, до десяти градусов скажем, трава мокрая, схватит ее льдом, не ущипнешь. Она и так-то в это время не больно вкусна, да еще мерзлая. Трахнет мороз, что тогда? Тогда один выход: ставь во двор, к сену. А куда ж и ставить, когда пола нет, крыши нет? Двести пятьдесят голов — это сколько же они в день сена съедят, не сочтешь. Так что пускай потянет октябрь хоть такими днями, а уж в ноябре — снег. Хоть до праздников, хоть после чуть — едино нам…
Скидали, сложили тес, зашли во двор, сели покурить. Трактор приглушил Витька, едва слышно тарахтит за бревенчатой стеной.
— Передай бригадиру, — Тимофей Гаврилович разминал левой рукой сигарету, правая лежала на колене, — передай бригадиру, что тесу не хватит. Надо еще столько же, не меньше. Не забудь сказать. На центральную пусть звонит, договаривается с директором или же прорабом, кто там у них тесом ведает. Оставили чтоб для нас. А то у них на неделе семь пятниц. Отдадут на другую ферму, а мы дожидайся, как в сентябре. Обсохнет малость, поедешь заново. Да чего и бояться дороги — гусеничный на ходу. Дай-кось прикурить!
— Передам, — Витька чиркнул спичкой, поднося огня. — А ты, это, Гаврилыч, не старайся шибко-то. Я смотрю, ты половицы подгоняешь, будто новый двор строим. Ему зиму всего стоять, двору. А потом — ломать, если руки дойдут, а то и бросят. Старый, скажут, труда не стоит. Он, и верно, — старый. Когда рубили, не вспомню. Осинник. Стоит — держится, а начни разбирать — труха одна. Вон те дворы разбирали, сколько выбросу, больше половины. На дрова и то не гожи. Нам бы одну зиму пережить, Гаврилыч, а весной мы в Пономаревку, а?..
— Никто не знает, Вить, что будет завтра, а тем более через год, — возразил Тимофей Гаврилович. — Ни ты не скажешь, ни я, ни бригадир с директором. Видишь сам, что получилось. Хорошо еще, что двор какой-никакой есть. И мы с тобой есть, и ремонтируем его. А то бы стоять им опять по колено в грязи, телятам, и падать в грязь ту, как падали нонешней весной. А половицы я буду подгонять как следует — для себя делаем, не для чужого. Нам работать. Начни стелить как попало — зимой вспомнишь. Пол плотный, мы навоз и жижу навозную сгребаем на проход лопатами совковыми да в окна и выбросаем. Сгребем и выбросаем. А телятам объедьев подстелем либо соломки, чтоб им на сухое лечь. А начнем половицы укладывать абы как, с дырами, жижа протечет под половицы, яма полна и так, а за зиму добавится еще. Пойдешь по проходу, и будет хлюпать-выплескиваться жижа в щели, тебе же под ноги. Да и не делал я, Вить, за свою жизнь никогда ничего наспех, за какую бы работу ни принимался. Меня отец с мальства учил этому. Делаешь что — делай не на день, на жизнь. А слепишь спеша — против тебя же обернется, да и люди засмеют. Я и на войне, бывало… Начнем чистить оружие — чищу и смазываю, чтоб не подвело. А другой — вид делает, что чистит, будто повинную отбывает, сам себя обманывает. Стал обувать сапоги — хоть тут земля встань дыбом, камни с неба вались, а я портянку наверну без складок, иначе ноги сотрешь в беге, себе хуже. Ничего, Витя, сделаем двор, раз обещали начальству, да и сами себе обещали. И скот продержим до весны. Ничего, не подведем, пущай не сомневаются. Так и скажи бригадиру, так и передай…
— Ну, я поеду, — отбросил окурок Витька. Встал. — Ты не серчай, Гаврилыч, что подвел тебя вроде бы, не помогаю. Вечером баня, может, захватить чего из кооперации? Промокнем за день, устанем.
— А я и не серчаю, чего ты взял? — усмехнулся Тимофей Гаврилович. — Есть совхоз, а мы рабочие, хоть и на пенсии с Петром. Куда пошлют, туда и пойдешь. А насчет вечера — не надо. Старуха хворает моя — неудобно с выпивкой затевать. Вот праздники наступят, тогда и выпьем за все. Езжай, а то заговорились мы с тобой…
Витька уехал, а Тимофей Гаврилович, взяв топор, работал с передышками малыми до обеда самого, не отвлекаемый ничем. Глаз видел работу, руки делали, а мысли тянулись сами по себе, уходя в прошлое, возвращаясь ко дню сегодняшнему, удаляясь опять. Он, Тимофей Гаврилович, всегда работал в паре с мыслями — спорилось лучше…
Витька и не мог помнить, когда рубили дворы эти: его тогда еще и на белом свете не было. Тимофей Гаврилович их же и строил вместе с другими мужиками. В пятьдесят восьмом году было это. А осенью пятьдесят седьмого, погожей и долгой на удивление всем, так же вот, в октябре, после уборочной, ходили они, человек шесть было их, с топорами, пилами на острова — высокие, сухие места в бору — валить осинник. Скатали бревна в штабеля, а в ноябре, по первопутку, вывезли на тракторе в деревню. Весной шкурили бревна, опять штабелями скатывали, давая просохнуть на ветру и солнце, а осенью в шесть отточенных — те же мужики, что готовили лес, — топоров стали строить скотные дворы и конюшню, вот здесь, за ручьем, поодаль от деревни. Топоры стучат, щепа летит, венец за венцом укладывают плотники, венец за венцом. Один двор, второй…
Пятьдесят восьмой, да. Три года уже, как совхоз вместо колхоза, трудодни исчезли, деньги стали платить. Несколько деревень, что на Шегарке, от Юрковки по Александровку, вошло в совхоз. Центральная усадьба в Пономаревке, а у них здесь ферма четвертая. Со Вдовина в Пономаревку сразу же и сельсовет перевели. Никишин, бывший председатель, уехал скоро в Пихтовку, районный центр, дом купил. Но Пихтовка недолго еще оставалась райцентром, присоединили район к соседнему, Колыванскому, с центром в Колывани, а до него от Жирновки ехать да ехать, а дорога — глаза закрывай; «Укрупнение районов» называлось это в ту пору. Колывань — село, бывший купеческий городок, стоит Колывань на речке Чаус…
Ну вот, был колхоз — был председатель; стал совхоз — возглавил его директор, а по фермам — управляющие. И у них на четвертой управляющий. Свой же мужик, из молодых. Вот он и говорит, управляющий, что надобно лес валить строевой, но не сосны — сосны на рамы пойдут, тес, половицы, — а осинник. Вон его сколько шумит по островам — прямой, прогонистый, подручный — залюбуешься. И не шибко далеко от деревни. Заготавливать осинник и строить новые дворы, потому как старые, сами видите, пришли в полную негодность. Дворы строить удобные, просторные, и не в деревне, как это делалось раньше, а во-он там, за ручьем, чтобы опрятнее в деревне было. Санитарные нормы во всем соблюдать следует, говорит.
