Взрослые, заходя на рождество в избу чью-либо — хоть и к нам, — снимали шапку, если вошел мужик, и, кланяясь слегка, говорили: «С праздником! С рождеством Христовым!» А хозяева что-то должны были ответить на поздравления, примерно: «И вас с праздником! Милости просим, заходите!..»

— Раньше-то, — вспоминала мать, — когда я девчонкой бегала еще, взрослые по дворам ходили, бога славили. А теперь одни лишь ребятишки, да и то балуются. А тогда и взрослые и дети молитвы пели. Ох, давно же это было…

— Мам, почему они так говорят — с рождеством Христовым? — спрашивал я. — А на пасху — Христос воскрес! Расскажи, мам, ты ведь должна знать все это!

— Христос родился в этот день, — объяснила мать. — На рождество родился, потом умер, а на пасху воскрес. Вот и говорят. Праздник религиозный.

— А где он родился? — приставал я неотступно к матери. — Где родился, мам?

— Ну где, — мать задумалась, — на родине своей, видно. Где ж еще. Далеко. Да я ведь и сама толком не знаю. Вы вон в школу ходите. А мне бабка рассказывала, учила молитвы запоминать-петь, да я забыла напрочь. Это уж сколько лет минуло с той поры. Мать похоронила, сама состарилась…

— Мам, научи, — попросил я, — мы с Шуркой Городиловым пойдем по дворам. Одну. Самую простую, какую сможешь вспомнить. Самую простенькую, мам, а?

— Ну, — отмахнулась мать, — вам это совсем ни к чему. Рождество — старинный праздник, а у вас теперь много своих, новых. Да и не помню я ничего…

Но я попросил еще, мать начала вспоминать, и я почувствовал, что она действительно знала, да забыла. Путаясь, мать складывала слова в строки, я их старался запомнить и запомнил, хотя многие слова были мне совсем непонятны, а мать не могла их объяснить. Слова я записал на тетрадную страницу, дал Шурке, он выучил, и мы договорились на рождество подняться пораньше и идти из двора в двор, славить. В прошлом году мы с ним ходили с поздравлениями на старый Новый год, нам понравилось, и мы решили обойти дворы и на рождество. Матери посмеивались над нами.

Славить ходили многие ребятишки, каждый славил и поздравлял в той стороне деревни, в которой жил. Деревня в такие праздники незримо разбивалась на участки, на чужой участок заходить было опасно, могли встретить тебя, отколошматить и отнять то, что тебе подали. Да и хозяева не очень любили, когда один за другим заходили славильщики, подавали с меньшей охотой. Первому подают и стряпней, и деньгами. Стряпни дадут разной, да еще денег копеек сорок, а то и весь полтинник. Случалось, давали целый рубль. Редко, правда. Стряпня частью съедалась от двора до двора, остальное приносили домой, делились с младшими. А деньги хранились до случая, берегли их, пересчитывали, запрятывали подальше от братьев.

— Если денег наберем, — сказал я еще до праздников Шурке, — ножички купим. Во вдовинском магазине хорошие ножички, с двумя лезвиями и штопором.

— Ну-у, — усомнился Шурка, — вспомни, сколько ножик стоит. Кто это нам столько денег даст, чтобы на два ножика сразу хватило. И не думай. Хоть бы на один-то кое-как насобирать, а на два — нет. А купить сильно охота.

Купить в лавке складной ножик мечтал каждый из нас и подолгу копил деньги, собирая чуть ли не по копейке. Самым доступным был ножик с одним лезвием. На ножик с двумя лезвиями мы ходили только любоваться. А рядом лежали ножи, где два больших и одно маленькое лезвие, и шило, и штопор, и отвертка. Но куда там, очень уж они были дороги. Потому так надеялись мы на рождество и на Новый год, заранее переживая, чтобы подавали нам не стряпней, а деньгами. Хорошо и стряпней, конечно, но — с первых дворов, поесть. Соберем денег, а если не хватит рубля, скажем, — можно попросить у отца, когда он в хорошем настроении. Или у матери.

В предпраздничную ночь спал я у Шурки. Мы легли на печи и перед сном долго шептались, составляя планы. На правый берег Шегарки решили не ходить, зная, что там и без нас славильщиков достаточно. И в другой конец по своей стороне тоже не показываться, там Колька Сушкин с Васькой Климцовым парой ходят, они злятся, если на их участок чужие заглядывают. Договорились мы с Шуркой обойти подряд дворы в своем краю поначалу, а потом свернуть в переулок, к конюшне, попробовать и в тех дворах.

Шуркина мать разбудила нас и, пока мы, полусонные, одевались, едва шевелясь, растолковывала нам еще раз, как на рождество следует славить бога. Значит, надобно войти — непременно постучавшись, хотя в деревне отродясь все входили без стука. Ответят на стук «Можно войти», — остановиться возле порога, снять шапки и сказать: «Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой! Разрешите у вас прославить бога?!» Когда разрешат, тут и нужно начинать петь. Именно петь. Тихо, слаженно, с душой, чтоб тронуть бога и хозяев. Главное — бога. Ну и хозяев, понятно, иначе не подадут, осердясь…

Ну мы и пошли. Выбрались на улицу — холодина, темь. А времени, наверное, семи еще не было. Постояли, подумали, откуда начинать. Присмотревшись, можно было свободно идти и по стежкам, протоптанным через огороды. Мы стояли на дороге, решимости вчерашней уже не было. Каждый думал, а не повернуть ли обратно, в избу. Молча посматривали мы друг на друга.

— Рано вышли, — сказал Шурка, вспоминая, видимо, теплую печь. — Надо бы подождать. Спят еще. А если проснулись, пока это печи растопят. Лучше, Алешка, вернуться домой да и подождать немного. Давай вернемся, а?

— Раньше интересней, Шурка, — сказал я. — Сейчас рассвет. Давай начнем с крайнего двора. Смотри, у кого свет в окнах, дым идет из трубы, там встали уже, блины печь собираются. Можно смело входить. Замерз? Попрыгай, разогреешься. Не шибко-то и холодно. Это кажется так, что холодно…

Мы вышли за деревню, по направлению к сушилке, где ловили снегирей. Развернулись около двора Алехи Бурафеина. Взглянули на крышу, дым над трубой не поднимался. Потоптались, пошли обратно в деревню. Обычно бабы по деревням встают рано, чтобы затемно протопить печь, отстряпаться, а рассветет чуток — выйти во двор, скотину управить, за водой на речку спуститься — не станешь ведь в темноте прорубь прорубать, прочищать. Но некоторые в праздники спят подолгу, в восемь часов встают, в девятом. Поднимет голову, глянет в окно, а оно заледенелое, темнота, и опять уронит голову на подушку. Успею, думает, встану, все сделаю и в избе, и на дворе. В праздники только и выспаться в полную волю. Еще посплю часок…

Когда славишь — это знали все ребятишки, — момент нужно выбрать особый, чтоб не рано и не поздно, а в те самые минуты, в которые баба стряпается вовсю. Рано зайдешь, хозяйка еще и к квашне не подступала, подать нечего, денег пожалеет, даст что-нибудь, чтоб отвязаться. Семечек подсолнуха, бывает, в карман твой сыпнет, и только. А у тебя дома семечек полнехонький мешок на печи. Поздно пришел — тоже плохо, щедрости уже нет той у хозяйки, опередили тебя, оказывается. Даст в руки по одной постряпушке, и будь здоров. Не зевай, не пускай в свой край чужих, не спи. Кто рано встал, тому каждый дает, а ты поздно, вот и получай, что осталось. Не жалей, в следующий раз первым при бежишь к нам…

— Надо принюхиваться, — сказал Шурка, — иначе мы не угадаем. Посмотреть, где дым из трубы идет, зайти под ветер запахи всегда слышны. Угадаем, кто что печет. Если блины, то их за версту почувствуешь. Плохо, что ветра нет, мороз. И на морозе слышно. Нюхай, Алешка. А то у меня нос заложило, ничего не определить. Нюхай старательнее. Ничего не чувствуешь?

Мы прошли до самой лавки, старательно втягивая носами морозный воздух, но запахов никаких не поймали. Я подобрал по дороге обломок крепкой палки, обороняться от собак. Печи топились уже почти во всех избах, дым ровно поднимался над крышами. Мы потоптались возле лавки, не решаясь зайти в ближайшую избу, и молча свернули по переулку в сторону конюшни. Оба ежились, прижимая руки к бокам, прыгая, чтоб согреться. Мне хотелось домой, но я помалкивал, стыдно было сознаться об этом Шурке сам же я и вытащил его на мороз. Спали бы сейчас на теплой печи.