— Су-уда-арь, где-е вы-ы?! Ужинать пора! — донеслось до Чернецова.
Он спрыгнул с городьбы и пошел, жмуря повлажневшие глаза.
В пестром, открывающем колени халатике Антонина ждала его за оградой. Солнце уже скрылось, и трава потемнела. Чернецов брел по переулку, обхлестывая широкие лопухи поднятой хворостиной.
— Ужинать пора, — сказала Антонина, склонив к плечу голову. — Мама на розыски послала меня, а я решила покричать. Как в лесу.
Теперь за столом было просторнее, чем в полдень. Ребятишек уже накормили и уложили. На дальнем конце стола возле окна в стеклянной банке горела свеча, молодая картошка дымилась паром посредине стола, помидоры были нарезаны отдельно от малосольных огурцов, широкие ломти хлеба, ноздреватого, только что испеченного в русской печи, лежали на алюминиевой тарелке ворохом. Рыбные консервы, привезенные дочерью, открыла хозяйка. Она стояла возле стола, смотрела, все ли подано.
— Ну и хлеб! — Чернецов поднес ломоть к лицу, закрыв глаза, долго потянул носом. — А запах — аж голову кружит. Федоровна, не забыли, оказывается, как хлеба выпекать. Мать наша тоже была мастерица. Бывало, что хлеб выпечь, что квас развести — равно.
— Где ж забудешь, — Федоровна улыбнулась. — Всю жизнь в большой печи и пекли. Это уж в последние годы разленились, как в магазинах стали печеный продавать. Раньше-то, в девках еще, с вечера затеваешь квашню, а утром пеки. Случится, не взошло тесто, не удались хлеба — вот расстройство. Годами учились у матерей. Давайте кушайте на здоровье. Тоня, угощай гостя, что же ты?..
Они сидели как и днем — друг против друга, старики по одну сторону стола, Чернецов и Антонина — по другую. Ели, разговаривая. Чернецов, обращаясь к Антонине, шутил, она смеялась, клоня голову, называла его то и дело сударем, а старик сердился — вот привязалась, будто имени нет у человека. Чернецов, улыбаясь, защищал Антонину, говоря, что ему в некоторой степени даже приятно.
Хозяйка принесла чай, заваренный сухими душистыми травами, принесла полную тарелку свежего меда, и они стали пить чай с хлебом и медом, макая поочередно куски в мед каждый со своего края, аккуратно поворачивая кусок, чтобы мед не капал на столешницу. Пламя свечи отклонялось, тени от голов и рук ползали по стене, а Чернецов, стараясь задержать в памяти подробности, вспомнил картину Ван Гога «Едоки картофеля». Он протянул, кружку и попросил налить ему еще чаю. Федоровна подняла чайник, и он подставил под струю кружку, наблюдая, как плавно льется темная чайная струя и тяжелеет большая жестяная кружка…
А на дворе было тепло, сухо, роса еще не пала на траву и тумана не видно было по низинам. Чернецов сидел возле печурки на скамеечке, курил, отмахиваясь от редких комаров. Вышла Антонина, она после ужина укладывала отца, помогая матери.
— Ну вот, — сказала Антонина, присаживаясь чуть поодаль от Чернецова, — день закончился, теперь можно и поговорить, а то все некогда, все дела. Дети спят, старики в комнате. Давайте вспомним, сударь, когда мы виделись в последний раз. Вы-то помните?
— Ну — когда… На свадьбе вашего брата, Антонина Сергеевна. Без малого десять лет назад. Больше я и не гулял в деревне своей.
— Отличная была свадьба. Гостей — вся деревня. Из Пономаревки еще, из Хохловки. Кони в лентах, колокольчики под дугой, гармошки. И погода сказочная, снежок хлопьями. Ведь это было осенними праздниками, да?! Помните, как на второй день свадьбы повалил снег? Мы стояли на крыльце, смотрели. Вы тогда работали в районной редакции и описали свадьбу. «Сибирская свадьба» называлось. Неожиданно так. Никто о свадьбах не писал раньше в районной.
— Верно. В двух номерах шла «Сибирская свадьба». Мне на одной из планерок замечание сделали, что часто пишу о жирновских.
— Нам присылали газеты. Здорово описано — точно, красочно. Разговоры мужиков и баб… невеста с женихом… застолье… пляска. Сударь, у вас явные способности к сочинительству. Надо бы развивать их, а?! Не задумывались над этим? А вы попробуйте-ка.
— Слава богу, Антонина Сергеевна, сочинителей и без меня достаточно. Лучше уж я простым газетчиком останусь, чему учился.
— Ну а что было потом? Вы исчезли куда-то на столько лет.
— Что потом… Жирновка хирела, ясно было, что дальше ей не продержаться. Старики перебрались поближе к районному селу. Семейная жизнь моя не ладилась. Я переехал в соседнюю область, более северную, лесную. Пять лет жил в районе, сейчас в городе, служу в областной редакции, в отделе сельского хозяйства.
— Да, десять лет… годы. И неужто не тянуло вас на родину, сударь? Я ведь вас знаю немножко. Сознайтесь. Тянуло, конечно.
— Еще как. Только приезжать сюда — все одно что на кладбище приходить. Однако вот не выдержал, приехал. Могилы стариков надо было попроведать, поклониться им. А уж заодно — на Шегарку.
— Где родители похоронены? В районном?
— В районном, да.
— А братья ваши как?
— Братья — дальше. Да что братья, у них своя жизнь. Увидишься, сядешь за стол, так еще вспомнишь что-то. А трезвым не о чем и разговаривать. Очень редко видимся, от случая к случаю.
— Значит, вас с районом нашим, с Шегаркой, уже ничего и не связывает, сударь? Порвались, что называется, всякие корни.
— Воспоминания разве что.
— А я приезжаю каждое лето. С той самой поры, как получила аттестат и поехала учиться. Студенткой — на каникулы, теперь — в отпуска. Зря родители переехали в город, тяжело им там. Но уж и то хорошо, что летом возвращаются. И мы собираемся, дети их. Приеду, сударь, хожу-гляжу, и все сквозь слезы. И плачу, и плачу, и плачу. Во-он в огороде береза. Какая прекрасная береза. Из всех деревьев я почему-то больше всего березы люблю. Часто любуюсь ею. И знаете, когда я вижу, как ветер шевелит, заламывает ветки, мне рыдать хочется, сама не знаю отчего. Но я никому не сознаюсь в этом. Не поймут, нет. Да и засмеют еще. А что ж…
— Поверьте, Антонина Сергеевна, со мной происходит то же самое. И я молчу. Помню, мальчишкой был еще… Поземка метет через поляну от согры к огороду, я стою возле двора, смотрю — и слезы. Или песню услышишь издали… сердце заноет. Матери-то наши чудесно пели. Идут с полей, усталые, а поют. Ах как пели! Давно это…
— Сударь, будто береза — это я. Будто могу войти в нее и раствориться полностью в древесине ее, в сердцевине. Абсолютная жалость к ней. Такое вот состояние, словами и не высказать. А еще печаль большая — от сознания того, что все это не так долго будет продолжаться. Ну год еще. Ну три, ну пять от силы. Умрут родители, зарастут тропы-дороги, к кому придешь? Беру с собой детей всякий раз, хочу, чтобы они так же полюбили места наши, природу, как и мы. Вожу их по полям, в лес, рассказываю многое, объясняю…
— Вряд ли, Антонина Сергеевна, полюбят они наши места. Они — дети города, дети иного уже времени. Чтобы тебе дороги были эти берега, надо родиться на них, пропустить все через себя, прожить той жизнью, которой прожили мы. В восемь-девять лет мы уже пололи грядки, помогая матерям. В девять лет я возил копны на быке, в колхозе, помогая в сенокосы. В четырнадцать косил наравне с матерью. В тринадцать-четырнадцать отправлялся в лес на тех же быках и такие привозил воза дров, что и сейчас удивляюсь себе. Пошли сегодня нашего — о городском и речи нет — деревенского парнишку в лес, так он тебе таких дров привезет, что и не возрадуешься. Или дай ему в руки литовку, заставь косить. Время совсем другое. Мы с вами дети крестьян, но сами, в силу полученного образования, интеллигенты. В первом поколении, как говорится. А наши дети — дети интеллигентов, они еще дальше от земли, чем мы. Им наши боли и непонятны, и неинтересны, поверьте мне, Антонина Сергеевна. Над этим задумывался, скажу вам, и не раз…
Много ездил я, многое повидал. Есть очень красивые места, но природа там холодна, при всей своей красоте, как на картине. Для меня холодна. Она ничего не говорит мне, ничего во мне не будит, воспоминаний нет. Это родина наша — Жирновка на Шегарке, потому нет для нас с вами на свете дороже этих мест. Здесь каждый куст, проталина, ручей — детство наше, юность. А для детей наших родина — город, городская улица, дом, в котором они родились. Вот и все. Да что дети, мы с вами не стали жить на родине, Антонина Сергеевна. Плачем издали, проливаем слезы горькие. Почему? Остаться бы нам тут, да и жить-поживать, добра наживать. А?!
