Мандат на командировку был подписан замнаркома просвещения М. Н. Покровским 15 июля 1922 г.125, а 30 августа Водовозов обращается к заведующему Петроградским управлением научных учреждений М. П. Кристи: «Многоуважаемый Михаил Петрович. Я получил заграничный паспорт, и моя жена – тоже. Получили его мы только сегодня (а узнали о его получении вчера), а срок ему – 14 сентября, но так как последний до этого числа известный пароход идет 7 сентября, а следующий – 17-го, то фактически мы должны уехать 7 сентября. Между тем командировочные, назначенные мне, потом были взяты назад; хлопоты же, начатые мною вновь в Главпрофобре126, до сих пор не привели еще к определенному результату. Я решился ехать даже без них в расчете, что найду за границей какой-нибудь заработок. Но надежда эта крайне неверная, и весьма вероятно, что мне придется за границей в самом буквальном смысле голодать, а уж о лечении нельзя будет и думать. Поэтому позволяю обратиться к Вам с большой просьбой – посодействовать выдаче мне пособия на поездку»127. Неизвестно, помог ли ему Кристи, но в начале 20‐х чисел сентября Водовозов с женой покинул Россию, предполагая вернуться на родину через год: «…о более долгом сроке мы не помышляли»128. Тем более что в Петрограде оставались его мать (она скончалась 23 марта 1923 г.) и отец Ольги Александровны, проживавший вместе с другой своей дочерью, Зинаидой, и ее мужем, переводчиком М. А. Лихаревым (профессор А. И. Введенский умер 7 марта 1925 г.). О том, как Водовозов жил на чужбине, откуда уже не вернулся на родину, и об обстоятельствах его гибели будет рассказано в послесловии…

25 февраля 1887 г. около трех часов дня я, тогда студент юридического факультета Санкт-Петербургского университета, сидел дома. Ко мне зашел мой старший товарищ по университету и близкий приятель С. Ф. Ольденбург. Между прочим он сообщил:

– У книжного магазина Стасюлевича собралась компания: жандармский офицер, частный пристав и десяток полицейских. Что-то, по-видимому, готовится.

Я жил в своей семье на Васильевском острове по 2‐й линии, а магазин Стасюлевича помещался тогда по той же 2‐й линии за два или за три дома (только позднее Стасюлевич построил себе собственный дом в 5‐й линии и перенес туда свой магазин).

Время тогда было тихое, и это сообщение звучало довольно странно. Пробыл у меня С. Ф. Ольденбург очень недолго и собрался уходить. В ту самую минуту, когда он подошел к входной двери, раздался очень сильный звонок и одновременно – такой же звонок на черной лестнице. Ольденбург отворил дверь и лицом к лицу столкнулся с жандармским офицером, за которым стояла кучка городовых.

– Ваша фамилия?

– Ольденбург.

– Вернитесь назад. Ваша фамилия?

– Водовозов.

– Где ваша комната?

Это был первый обыск, который я пережил. Основание для него было следующее.

Вскоре после поступления в университет я сблизился с кружком братьев Ф. Ф. (ум. в 1914 г.) и С. Ф. Ольденбургов, кн. Д. И. Шаховского, А. С. Зарудного, В. И. Вернадского, И. М. Гревса, С. Е. Крыжановского, А. А. Корнилова (ум. в 1923 г.129), хотя большинство из них было старше меня двумя или тремя курсами (а Зарудный учился даже не в университете, а в Училище правоведения) и несмотря на то, что тождества политических убеждений у нас не было130. Я считал себя социалистом и радикалом; все они держались убеждений более умеренных, и вместе с тем некоторые из них, всего более – Дм[итрий] Ив[анович] Шаховской, отчасти – Федор Ольденбург, не будучи вполне толстовцами, чувствовали значительную симпатию к толстовству или, по крайней мере, к некоторым сторонам его учения.

Дм. Ив. Шаховской даже издавал нелегальным образом новейшие сочинения Толстого, которые он получал непосредственно от самого Толстого. Скоро Шаховской по каким-то причинам должен был отказаться от этого занятия131 и предложил мне взять дело в свои руки. В противоположность Шаховскому я ни малейшей симпатии к учению Толстого не чувствовал; напротив, относился к нему резко отрицательно. Но у меня были свои основания согласиться на предложение моего товарища.

Выросший в литературной семье, я с детства чувствовал непримиримую ненависть к цензуре, и наиболее дорогим для меня был принцип свободы слова. Я мечтал написать историю свободы слова и с ранней юности собирал для нее материалы, думая охватить свой предмет во всей его широте, начиная с древности. Осуществить эту мечту мне, конечно, не удалось, но все же я написал очерки по истории цензуры в России в период Александра III и в первые годы Николая II; изданы они были в Женеве в 1898 г. без моего имени под заглавием «Материалы для характеристики положения печати в России»132; написал я также статьи о свободе слова и о цензуре в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона133.

Еще сильнее привлекала меня мысль о более активной борьбе с цензурой; мне хотелось создать нелегальное издательство, которое, в противоположность издательствам, преследующим партийные и определенно пропагандистские цели, поставило бы себе задачей борьбу за свободу всякой запретной мысли. По возможности оно должно было издавать всякое произведение, которое подверглось цензурным гонениям, независимо от его политического credo134. Конечно, некоторые ограничения своей терпимости я все-таки ставил; так, я не мог бы издать сочинения порнографического. Другое ограничение, которое я считал совершенно необходимым, – сочинение должно возбуждать общественный интерес, но безразлично какой: политический, религиозный, литературный. Если бы можно было осуществить подобное издательство в широких размерах, если бы оно вырывало из пасти цензуры все ее жертвы, то цензура, думал я, потеряла бы свой raison d’être135 и исчезла бы.

Эту мысль, в которой, конечно, была изрядная доля наивности, я постоянно развивал среди своих приятелей. Поэтому Шаховской имел все основания обратиться именно ко мне с предложением взять на себя продолжение его издательства, а я имел все основания принять его. Шаховской порекомендовал меня Гробовой, собственнице небольшой (легальной) литографии на Петербургской стороне136, которая литографировала преимущественно профессорские лекции для студентов, но – за повышенную плату – охотно брала и нелегальную работу137.

С 1885 г. я усердно занялся издательством Толстого. Получая от Шаховского и П. И. Бирюкова, впоследствии известного биографа Толстого, новые произведения, я издавал138 и распространял их139.

Я очень стремился к внешнему совершенству издания.

Издания Шаховского («Исповедь»140 и некоторые другие) были переписаны часто недостаточно разборчиво, – я нашел переписчиков, обладавших действительно превосходным почерком (пишущих машин в России в то время еще не знали, – они появились только в начале следующего десятилетия). Шаховской пускал в обращение брошюры Толстого отдельными несброшюрованными листами, без обложки141, – я отыскал переплетную мастерскую142, содержимую тоже женщиной (Кармалиной), которая согласилась брошюровать и мои издания. Я отвозил на извозчике листы из литографии к ней; у нее они лежали до отпечатания последнего листа каждой отдельной книжки. Тогда они брошюровались и обращались в очень прилично изданные, а я переправлял их к себе домой и затем распродавал. Таким образом я издал целый ряд новых тогда произведений Льва Толстого: «В чем моя вера»143, «Что же нам теперь делать»144, «Церковь и государство», «О деньгах»145, «Письмо к М. А. Энгельгардту»146, а также две брошюры Вильяма Фрея147 и, кроме того, брошюру Шэфле «Сущность социализма»148.