Я врубился в Мону, затем сполз ниже, еще ниже, ниже некуда, пока не почувствовал в ее волосах вкус жженой резины.

Клео на коленях перед свечой читала Кольриджа, и ее трепещущие сиськи качались в ритме стиха.

«Надо что-то оставить для Иды!» — подумал я, но ее дымного влагалища не оказалось под рукой. Ида пошла подмыться в ванную.

Я двигался туда-сюда, но мой хобот пока отказывался затрубить.

Ирма мяла подушечками пальцев моего лилипута, ставшего сейчас великаном, а Долорес с Ребеккой вибрировали на столе, не сводя глаз с моего дырокола.

Внезапно я сообразил, что хватит, я устал, они все устали, а читатель устал вдвойне, потому что долго мастурбировал при нашей короткой вибрации.

— Никогда мне не было так хорошо! — сказала Элси, потом Мод, затем Мелани, Ханна, Тина, Флори, Джуди, Мона, Клео, Ирма и Долорес с Ребеккой.

У меня во рту был смрад химикалиев, запах подземки, вкус рыбьего клея и белого мяса тараканов, перемешанного с «Шанелью-976».

Тут из ванной вышла Ида, сама Чистота, нежное обнаженное создание, получеловек-полубожество, и стала мочиться мне на живот.

— Гав! Гав! — заскулил я от великого наслаждения, встал на четыре лапы и сдуру начал процедуру по новой.

Элси раздвинула ноги, и я вдул ей своего мастодонта в ее Триумфальную арку…

Владимир Высоцкий. Роли привередливые

Н.Г. Чернышевский. Что делать?

Да, это я сказал: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Но разве я виноват, что на следующий день в мире скончалось около сорока миллионов женщин?!

Вячеслав Пьецух. Новая московская философия

Сидели мы как-то где-то вшестером под банкой — завсектором Жучкин, инженер-конструктор Лыков и лектор-инспектор Гозенпуд (у каждого уж двоилось) и тихо-мирно разговаривали каждый о своем, то есть о Достоевском.

— Я, между прочим, однажды ехал с Федором Михайловичем в одной электричке, — сказал Жучкин, — он сидел там у окна и читал глянцевый журнал «Голые бабы» под редакцией Свидригайлова и все хихикал да в затылке чесал — как этакое огромное счастье столь хорошо построено на слезинке ребенка.

— А я Федора Михайловича в городском туалете у метро «Сокольники» встретил, — сообщил Лыков, — разговорились по-российски о вечном у писсуаров. То да се… Он мне свои русофильские идейки начал толкать, считая, что наша объевропеющаяся верхушка азиатствующего большинства все хочет соединить гейдельберговскую образованность с пензенской самобытностью и татаро-монгольской вольницей, перемешанной с чисто литовским экстремизмом нашего казачества, а я ему — его ж словами: до чего широк человек, я бы сузил, то бишь сначала надо, чтобы пиво бадаевское, которое мы сейчас из себя льем, хоть на чуть приблизилось бы к качеству баварского, а потом уж давайте, господа-товарищи, мировые проблемы решать.

— Не знаете, братцы, вы русского человека! — вмешался тут Гозенпуд. — Вот я с Федором Михайловичем в лифте нос к носу надысь столкнулся.

«Вам на какой?» — спрашиваю, приготовив на кнопке палец. «Мне в подполье!» — отвечает. Ну, думаю, если сам Достоевский не знает, где верх, где низ, то мне и подавно «все дозволено»: сегодня же от жены сбегу к Сонечке Шоколадкиной на часок-другой — побесовствуем!

Тут под банку зашел подслушавший весь этот интеллигентский бред наш истопник Слава — то ли не в меру трезвый, потому что злой, то ли злой, потому что не в меру трезвый.

— Эт-то что? — говорит. — Это все новая московская философия!

И погасил свет, при котором мы сейчас это читаем.

Сэлинджер. Над пропастью во лжи

Я ужасный лгун. Иду в школу, а сам иду к проститутке. Школа у нас гадкая, но гнусная. Я в ней учусь, но меня из нее вытурили. Все вокруг врут.

— Разрешите представиться, — говорю, — Джим Стил.

А на самом деле я Холден Колфилд.

Салли блондинка, а на самом деле проститутка.

Она снимает свое грязное платье, и я вижу — под мерзким лифчиком у нее что-то подлое подложено. Этот сучий лифчик я стаскивал в течение часа, потому что не мог, очень нервничал. При этом вспомнил дрянную книжку про одного скотинообразного утонченного мосье Блоншара, который говорил, что тело женщины — клавикорда и надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать. Вот такое дерьмо.

— Знаете что, — говорю я ей, — я вам заплачу, только чтоб у нас с вами ничего не было.

— А в чем дело? — спрашивает она и грязно садится ко мне на колени.

— Да ни в чем. Я тут недавно в пропасть упал и сделался импотентом.

— А что поломал?

— Клавикорду, — говорю. — В спинном мозгу.

— Ну, давай-ка, — говорит она.

Я дал ей пять вонючих долларов за то, что у нас ничего не было. А она недовольна:

— Цена десять.

Жуткая блондина. А когда голая — еще хуже. Была бы старая, толстая, намазанная проститутка, было бы лучше.

— У меня уйма денег, — сказал я, — но я могу только пять.

— Дай пять, — сказала она. — Еще.

Я ей не дал, потому что за что ей давать, если она не дала.

Мы попрощались. Когда она ушла, я долго сидел в своем паршивом кресле и, как идиот, думал, до чего вокруг все поганые, кроме Иисуса Христа.

На душе было отвратительно, омерзительно, гнусно, гадко, подло, пошло и жутко, но гораздо лучше, чем вся эта паршивая давидкопперфилдовская муть.

Андрей Белый. Петербурх

Добежавши с прискоками до туалета, Николай Аполлонович заколотился в закрытую дверь и просунулся носом — до надсаду, до хрипу:

— Пустите.

И — «Ааа…ааа…ааа…».

Он упал перед дверью уборной. Эти двадцать четыре часа…

Ввиду нараставших событий он пустил в штаны тонкую струйку конфетти.