— А имеются ли здесь свиньи? — поинтересовался Мак-Наббс.
— Повымерли все. Остались одни пингвины.
— Сколько?
— Семь миллионов сто три тысячи сорок семь, Мак-Наббс.
В этот момент откуда ни возьмись прямо с полюса налетели туземцы племени Пуку-Кеке и взяли путешественников в плен.
— Ты моя жена! — сказал вождь Пуку-Кеке и ткнул пальцем грудь Элен.
Гленарван выстрелил и убил вождя. Туземцы тотчас разбежались в сторону своего полюса.
— Какой здесь чудесный воздух! — воскликнула Элен.
— 60 градусов в тени! — радостно сообщил Паганель.
— Не вижу здесь никакой тени, — заметил майор.
— Это потому, что здесь никогда не бывает солнца.
Географ обманывал: солнце в Антарктиде бывало, но только на картинах художников. В этот момент Айртон сделал очередную подлость, но ее никто не заметил из-за того, что все были увлечены москитами, за которыми гналось стадо бизонов.
— Хочу киви-киви, — заплакала Мери Грант.
— Это что такое? — спросил Паган ель и упал в пропасть.
Все бросились за ним. А пираты за всеми. Но когда Айртон перестрелял всех пиратов из своего карабина, стало ясно, что беглый каторжник опаснее, чем убитый разбойник.
— Киви-киви — птичка величиной с муху цеце — занимается людоедством, — продолжил Паганель. — В природе слабейший иногда оказывается страшнее сильнейшего.
— Это очень интересно! — сказала Элен и, зевнув, пошла спать в палатку.
— Ваша Антарктида напоминает мне Швейцарию, — сказал Мак-Наббс. — Но это не причина прерывать путешествие.
Наутро началась буря, сломавшая на бриге «Дункан» грот-марсель-кивер и фоку, а также фор-стеньгу-стаксель-ёксель и моксель. Путешественники сели в шлюпку и, обогнув мыс Доброй Надежды, пришвартовались к порту Тристан-да-Фунья, пройдя мимо горы Гельп у скалы Скальп по Аравийскому плоскогорью, войдя в бухту вулкана Ынглмандрикцптонглу, и, миновав по пути Филиппины и Голландию, через четырнадцать лет прибыли помолодевшими от загара в Монтевидео, где капитан Гленарван сказал:
— Приведите Айртона.
В результате капитан Грант тут же был найден там, где его и не искали, а его сын Роберт стал таким же моряком, как Жюль Верн писателем.
Джеймс Джойс. Портрет художника в детской
Парнелл умер. Его похоронили и отправили в колледж. Руки — в карманах. Штанишки прихвачены ниже колен, из гроба торчат белые тапочки. Парнелл не умер тогда. Он умер не тогда. И не Парнелл. Не было мессы в церкви. Он умер на уроке географии, когда ел шоколадки из своей кри кетной шапочки. Похоронная процессия. Была — не была. Он исчез, растаял, как пятно на Солнце. Вот так он ушел из жизни. И пошел в бар. Там его похоронят маленьким. Большим его похоронят на кладбище за главной липовой аллеей. В древности был закон, по которому человека, который не умер, зашивали в мешок с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. И тогда получалось, что он умер. А Парнелл не умер. Еще в школе он решил умереть. Он отторг себя от действительности. Заснул навеки. Широко открыл глаза. Пустырь с засохшим навозом. Его рай. Дублинский бар. Череп на столе. Значит, он умер. А Парнелл не умер. Вопль сердца оборвался. Осужденный на жизнь, он пошел по переулкам воспоминаний и оказался в тупике своего детства. Солнце заблудилось во Вселенной, а мы запутались, умер Парнелл или не умер. Чашка в руке Парнелла позвякивала о блюдечко — значит, умер. Наш земной огонь сжег Парнелла дотла — значит, он еще жив. Сквозь тишину города на крыльях детства летят серафимы. Умер. Летят. Значит, не умер. Серафимы. Нет, все-таки умер этот Парнелл, сдох, бедный мальчишка, и похоронили его на вершине холма, зарыли его в землю живым или мертвым — это не важно, а важно то, что Джеймс Джойс написал свое бессмертное произведение.
Или — небессмертное.
Н.В. Гоголь
(Выбранное место из переписки с друзьями)
На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Ошибался. У нас и рожа кривая, и зеркало гнутое.
Борис Пастернак
Быть Пастернаком невозможно.
Таких, как он, один всего.
Поэтому неосторожно Переиначим мы его:
«Цель творчества — машина, дача,
Шумиха, деньги и успех…
Прекрасно, ничего не знача.
Быть притчей на устах у всех.
И надо жить, пока живется.
Чтобы, ничей не слыша зов.
Упав с небес на дно колодца.
Не повредить своих концов.
Сумрак ночи на меня наставлен.
Гул затих. Все прощены грехи…
Вот сейчас по телефону Сталин
Мне расскажет, как писать стихи!»
Кабы так… Но вот ведь незадача —
Тверд Поэт, как тот дверной косяк.
Гамлет не дает себя переиначить.
Пастернак на то и Пастернак!
Булат Окуджава
Давайте пить вино не с целью нализаться. Кровопролитных войн не будем опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты — Ведь это сплошь для нас одни эксперименты. Давайте стекла бить, вести себя нетрезво. Давайте убивать, особенно в подъездах.
Не надо придавать значенья сквернословью. Поскольку иногда мат перемешан с кровью. Давайте воровать и врать самозабвенно.
Наркотики ширять не только внутривенно. Давайте всем хамить, друг друга оскорбляя… Вот это наша жизнь реальная такая!
Анна Ахматова
Могла ли Биче скрыть свои грехи
И Данту самому в любви рога наставить?!
… Я научила баб писать стихи,
Но, боже, как их не писать заставить!
Осип Мандельштам
Я пью за хрипатую астму.
За желчь, что ползет из меня,
За астры, за Данте, за пасту
Зубную московского дня.
За бабочку, за мусульманку,
За Шуберта Скерцовича
Жизняночку и умиранку.
Про век-волкодав прокрича.
Я пью за помойку и пайку.
За масло воронежских дней,
За курву-Москву и Петрарку,
За сброд тонкошеих вождей.
За их тараканьи усищи,
За губ шевеленье в земле.
За Каму, Чердынь и Мытищи,
Пропащих в египетской мгле.
…Нет, не асти-спуманте, не шерри
и не бренди тогда выпил я.
Пил я кровь, что в конвойное время
К нам стекала с зубчатки Кремля.
Генри Миллер. Сексус
Я вынул шланг и начал процедуру. Сдуру.
Элси раздвинула ноги, и я вдвинул своего молодца в ее Триумфальную арку.
Мод подлезла снизу и своим горячим языком начала полировать мои шершавые овалы.
Мелани с пылающим лицом целовала Мод в ее сладкую щель.
Ханна с ленивой непредубежденностью кобры дразнила маткой граммофон, игравший Бахуса.
Тина, как загипнотизированная, смотрела на моего несгибаемого.
Флори залезла сверху и начала прыгать на моей вареной сардельке.
Джуди с вороватой методичностью аспирантки профессора Оксфорда цедила белый мед из моего осунувшегося крана.