Айдан остался стоять, гадая, что в этом фрагментарном небе так её заинтересовало.

Проснулся Айдан с рассветом – привычка, вдолбленная годами монастырской дисциплины – но вставать совсем не торопился. Сдавил поплотнее веки, накрылся с головой и скрючился под одеялом так, чтобы ни один лучик, ни одна ледяная змейка сквозняка не ворвались. Не то чтобы так валяться было очень удобно, но всё лучше, чем вылезать, тащиться куда-то… Увы, от звуков тонкое шерстяное одеяло защищало не очень хорошо, и вот уже лезло в уши чьё-то настырное бормотание, шелестел неодобрительный шёпот. Ну, конечно же, скрипнул зубами Айдан, это ворчат крестьяне, уверенные, что монаху, священнику должно встречать рассвет в храме, вымаливая у Владыки милостей к их душам. Вот если бы они сами попытались не опаздывать к службам, не трескать втихую сало в постные дни – может, и вышло бы из них что-то путное… Увы, от собственной совести наброшенное на голову одеяло не помогало – пришлось вставать.

Дрожа и спотыкаясь, Айдан дотопал до ротонды. Внутри, под стражей тонких щербатых колонн слегка приподнималось над окружающей твердью пространство на пару дюжин верующих и, обращённый к восходящему солнцу, каменный алтарь с полочкой для священных книг и специальными выемками под ритуальные кубки. Ни тех, ни других у Айдана с собою не было; тексты утренних молитв он и так наизусть помнил, а к сложным ритуалам, столь милым равно душе простого пахаря и охочего до зрелищ вельможи, он питал какую-то необъяснимую неприязнь. По правде сказать, Айдану даже и эти рассветные молитвы казались опасно близкими к идолопоклонству, но исконную традицию, конечно, разумом не переломишь. Да и простым, опять же, людям гораздо проще возносить хвалы явному и зримому солнечному диску, а не в монастыре собственной души вести беседы с бесконечно далёким, почти метафорическим Владыкой. Айдан тряхнул головой: в прошлой обители за такие разговоры наказывали розгами.

Встав пред алтарём, он воздел руки, прикрыл глаза, одновременно защищаясь от хлещущего из ложбины между холмами света и пытаясь сосредоточиться на умопостигаемом образе Владыки, набрал побольше воздуха в грудь – и потекли с языка привычные слова молитвы. О, мощный Вседержитель, даруй нам спасение в сиянии Твоём, направь на дорогу истинной жизни, дай этого, и дай того, и защити от происков Нергеддеона. Когда пришла пора выпрашивать у Владыки блаженство в райских садах, Айдан задумался, как бывало порой, а какое оно, блаженство – только вот на этот раз ответ был вполне определённым – и вот уста произносили положенные слова, не ошибались, не искажали интонацию, а в мыслях царили одни только её умопостигаемые щёки. Как хорошо было бы прикоснуться к ним, возможно, даже прижаться собственной, – ой, кстати, небритой – щекой, какие они, должно быть, гладкие, мягкие, тёплые… Тем временем, полдюжины крестьян приползло вслед, они тоже бормотали что-то, один клал земные поклоны, другой вообще распростёрся на влажных ледяных камнях. Айдан представил, что с этакой, почти неприличной молитвой на устах, он ведёт их всех прямиком в ад, он уцепился за строку о погибающих грешникам и кое-как вытянул себя, завершив службу в пристойном состоянии духа.

По окончании тот самый крестьянин, что валялся, хмурый и очень бородатый, с целым сочинением из морщин на щеках, подошёл и серьёзно отчитал за то, что обряд был проведён без должных ритуальных принадлежностей. Он из-за этого, сказал селянин, стал только наполовину действенным. За плечами у него сердито кивали головами двое картофельных бородачей. Айдан довольно невежливо заткнул их двумя полуслучайными цитатами из Писания и оставил переваривать эту нежданную мудрость.

Воротившись, монах застал своих вчерашних собеседников уже сидящими у столов и готовыми к завтраку. Они поприветствовали его, Фродвин при этом выразил готовность сегодня грешить вдвое больше обычного, раз молитвы такого человека стоят на страже его душевного благоденствия. Виллем, слушая его, неодобрительно зацокал.

Войдя вслед за монахом, крестьяне-богомольцы оживлённо спорили, и не о тонкостях веры: их занимал вопрос о том, достаточно ли было трёх плевков через плечо, если один из них раздавил по пути саламандру, или надо было ещё устроить ей похороны. Увы, последнее, как недвусмысленно гласила примета, должен сделать самолично убийца, а этот заартачился и твердил, что у него-де с собой ларчик, а в нём – земля с могилы мученика, так что от всяческого сглаза он защищён так надёжно, как если бы с ним ехал сам епископ. Вчерашняя языкастая бабуся, заслышав, о чём говорят, заохала и погнала своего племянничка: найди, мол, какого ни на есть убогого или там побирушку какую – и дай монетку, не то Владыка проклянёт нас и пошлёт на дороге татей.

Фродвин, облизнувшись на их невзгоды, подкрался и проклекотал, что плевки – это мёртвому припарки, а ежели господа желают проведать истинно действенную методу, так пусть землицу-то могильную развеют над торною дорогой: амулетик сгинет, енто да, но и злую судьбину заберёт с собой. Возвращаясь к столу, Фродвин гадко подхихикивал и с довольным видом наблюдал, как перепуганные бедолаги готовы были чуть ли не разорвать обладателя реликвии, лишь бы добраться до неё. Шаан слабо улыбался, глядя на них, а Виллем бросил, что суеверия гевинтерских селян противны Владыке.

Проглотив скудный, бессодержательный завтрак, путники снова встали на дорогу. Ополченцы, которые не меньше мужичья боялись раздавленных саламандр, устроили перед отъездом взбучку придорожной земле: искололи кинжалами, поколотили дубинами – потом ещё друг с другом скрестили оружие – вроде как, за день Владыка не расщедрится больше, чем на одну драку, а потому возможно, изобразив её, избегнуть настоящей.

Одному из крестьян – совсем ещё молодому, щуплому парнишке – нездоровилось. Родители даже сходили к Фродвину – тот много причитал, смотреть на больного отказался и продал им пучок сушёных трав. Айдана тоже попросили произнести над парнем пару молитв – он согласился, но, пока бормотал положенное, больше думал о том, не заразна ли эта хворь. К счастью, не было ни кашля, ни метаний – только замутнённый, блуждающий без цели взгляд. Недужный не мог идти сам, поэтому его сложили на телегу в надежде, что в Толимаре поставят на ноги.

Стало прохладнее, временами налетал пронзительный, залезающий в малейшие щёлочки, ветер, но зато и небо очистилось, лишь небольшое стадо облаков топталось по нему, как будто следуя на юг этим же самым трактом. Солнце, впрочем, не жаждало расточать свои милости скудному краю и по большей части пряталось то за одной тучкою, то за другою. Фродвин, который, кажется, вместе с пивом проглотил что-то ехидное, не преминул заметить, что именно к таким последствиям и приводят рассветные молитвы без надлежащего инвентаря.

Тракт по широкой дуге огибал нескончаемое болото – жёлто-зелёное, пушистое, словно шубка какого-нибудь зверька, временами оно вспухало тёмными пузырями камней, его разъедали сизые лакуны грязи, прорывали чёрные пятна стоячей воды. Порой мелькали настоящие озёра, обложенные по краям пучками сухого камыша, порой – приправленные валунами островки тверди, на которых гнездилось по нескольку заморенных сосенок или чернопалых берёз. По-своему это был красивый и даже уютный край, и Айдан подумал даже, что будь он каким-нибудь подвижником, непременно обосновался бы посреди здешней лохматой топи.

На время ленивое созерцание заставило его даже забыть про записки Бернхарда. Потом из болтовни пугливого мужичья к нему в голову вползли орки – в его воображении с холмов посыпались клыкастые великаны верхом на волках-переростках – всё как рассказывали повидавшие несколько набегов ланцигские насельники-старожилы – ужасное, но эпическое зрелище, которое можно потом изложить в леденящих кровь строках. Айдан даже подобрал пару звучных оборотов, но, не записав, почти сразу же потерял их.

Трудности начинались, когда приходило время воображать сшибку и его собственную роль в ней. Так-то у каждого странника обычно имелось какое-никакое оружие, хотя бы утяжелённый посох, приспособленный под дубину, монахам же не полагалось и такого: Владыка оборонит – и это вставало непреодолимым препятствием на пути у фантазии. Как, спрашивается, разить зеленокожих, если ты не бугай, который сшибёт плечом и задушит голыми руками – может быть, кто-то из других путников ссудит лишнее оружие? Какой-нибудь кинжал? Да нет, – фыркнул про себя Айдан, – хорош я буду с ножичком против палицы – швырк-швырк, и меня уж покромсают, пока подойду. Нет, надо что-то другое – у дороги тронутый лишайником щербатый булыжник разрывает травяной пласт – конечно, камень! Подобрав, засадить в лоб волку, а после ударить всадника, отобрать у него дубину, совершить ещё парочку подвигов и получать одобрительные кивки попутчиков, когда придёт черёд вспоминать о побоище за тарелкой каши.