– Что это? – осведомилась та.

– Кольцо.

– Обручальное?..

– Нет пока. Всего лишь – волшебное.

Все-таки на мгновение Иволгин потерял сознание. У него потемнело в глазах, он качнулся вперед и едва не упал. Хорошо, что чьи-то сильные руки подхватили его и вернули в вертикальное положение. Послышался девичий смех, и мужской бас посоветовал закусывать. Художник благодарно кивнул и уже без всякой надежды принялся озираться. Наверное, он и впрямь выглядел пьяным, но это не волновало Иволгина. Девушка с необыкновенным лицом, его Золушка, бесследно растворилась в толпе. Впрочем, еще оставалась призрачная надежда. Ведь она шла против общего течения горожан и туристов, стремящихся на Императорскую линию. Будь его воля, художник сорвался бы на бег, но в такой толпе бегущий человек невольно нарвется на скандал. Да еще обратит на себя внимание конных патрулей, и романтическая бледная ночь закончится в участке. Понимая всю безнадежность своего поиска, Иволгин все же пустился вдоль проспекта, с надеждой вглядываясь в лица тех женщин, которые двигались в направлении, противоположном общему устремлению.

Художник словно выполнял нелегкую, но необходимую работу. Ему казалось, что на плечи его легла неимоверная тяжесть, совсем как в давешнем сне, в котором он, будучи стариком, тащил мешок с золотыми монетами. Все бесполезно, думал Иволгин, я упустил свой единственный и неповторимый шанс запечатлеть именно тот образ, который мне нужен. Самое печальное, что мельком увиденные черты мгновенно стерлись у него из памяти. Такое с художниками случается редко, а уж с Иволгиным не случалось никогда. Он помнил изборожденный морщинами, словно распаханное поле, лоб старика – колхозного сторожа, которого видел лишь однажды, в пятилетнем возрасте; смеющуюся девчонку, что проехала мимо него в автобусе лет пятнадцать назад; даже смутный абрис женского профиля, увиденного сквозь морозные узоры на стекле. А эти столь нужные ему брови, глаза, нос и губы он забыл сразу, как только дурацкий обморок накрыл его с головой.

Погруженный в эти печальные размышления, художник не заметил, как выбрался из людского потока, пересек на светофоре Изветский проспект и углубился в путаницу переулков в квартале между улицей Маковского и Мятежной. Окна бывших доходных домов, а ныне занятых многочисленными учреждениями, отражали серебристый блеск ночного неба. Здесь встречалось мало прохожих, и шаги Иволгина гулким эхом отзывались в колодезях дворов. Охватившая среди многолюдья тоска постепенно отпускала сердце. Меж домами просачивалась прохлада, текущая с простора Большой Извети. Незримые токи воздуха сметали с тротуаров последние сугробы тополиного пуха. Минувшей весной тополя в городе цвели как никогда. Под напором древесных соков лопались почки, выстреливая пушистыми сережками. Не столько слухом, сколько сердцем воспринимался бумажный шорох распускающихся соцветий. Теплые метели текли по улицам, невесомые хлопья скапливались на карнизах, словно пена, плыли в тускло-зеленой воде каналов.

С начала лета на Ветроград душным одеялом навалилась жара. Зной прозрачным клеем залепил окна, липким горячим киселем обжигал гортань, заставляя бегом пересекать каменные пустыни площадей и жаться к жидкой тени домов и деревьев. Раскаленная небесная кровля не остывала даже по ночам. Камень мостовых обжигал сквозь самые толстые подошвы. Мертвый штиль сковал воды залива, и даже вялое течение обмелевших рек не могло оживить его. Замордованные жарой горожане шарахались от фонтанов, брызжущих кипятком. Воздух не могли охладить даже кондиционеры, натужно воющие в квартирах и офисах. Тянуло гарью с торфяных болот. Путевки в Карелию, на Соловки и в другие северные регионы были раскуплены на месяц вперед. Если человек хотел прихвастнуть достатком, он говорил, что прикупил недвижимость за полярным кругом. Бедолаги, которым не суждено было вырваться из города, стиснутого нагретыми в небесном горне железными обручами, мечтали о зимней стуже.

К исходу июня адская жара отступила. Радостно отгремели салюты гроз. Твердые, словно отлитые из стекла, дождевые струи пронзили пыльные напластования тополиного пуха. Низкие тучи цеплялись пушистыми подбрюшьями за шпили соборов, антенны и печные трубы. Каналы превратились в грязно-желтые потоки, что стремительно мчали вдоль каменных русел груды городского мусора, угрожая захлестнуть набережные. Ливни не могли удержать ветроградцев в четырех стенах. Горожане дружно покидали дома, чтобы выйти навстречу освободителям. Бродили по улицам, подставляя дождю улыбающиеся лица. Праздник длился недолго, но тот, кто ведал погодами, смилостивился над жителями северной Венеции и не допустил, чтобы она превратилась в унылую, раздражающую рутину. Дожди перестали. В городе снова стало жарко, но теперь прохлада далекой еще осени порою давала о себе знать. Особенно – по ночам.

Иволгин затерялся в мерклости бледной ночи, запутался в паутине теней, отбрасываемых деревьями и решетками ворот. Он понимал, что бессмысленно бродить в этих пустынных переулках и лучше всего вернуться к себе, в мастерскую. Вот только куда идти? Направо или налево? Смешно заблудиться в родном городе, но бледные ночи меняют привычный облик его зданий, проулки вращаются в заколдованном круге, замыкаясь сами на себя, словно мифический змей Уроборос, проглатывают заблудившегося темными горлами дворов-колодцев, холодят кожу бледными отблесками подкрадывающегося к городу рассвета. Что-то мелькнуло в сквозном проеме между двумя приземистыми домами, накренившимися крышами друг к другу, словно пьяницы, возвращающиеся из кабака. Художник вздрогнул. Ему показалось, что он узнал силуэт, проскользнувший в узкой прорези света.

Откуда только силы взялись? Сонный морок бледной ночи был сорван, как липкие путы. Иволгин встрепенулся.

Бросился к проходу между домами, где только что мимолетно увидел тот дивный образ, который так долго не давался его воображению. Он успел ровно настолько, чтобы заметить, как незнакомка скрывается в арке, ведущей на соседнюю улицу. Со всех ног кинулся следом. Под ноги попался какой-то ящик, брошенный посреди двора. Художник споткнулся об него. Едва не растянулся на мокром от росы булыжнике. Устоял на ногах. Прихрамывая – видимо, потянул сухожилия – продолжил бег. Дивное видение кануло в наливающейся утренним сиянием пустоте. Иволгин не сразу понял, что очутился на набережной. Словно две отливающих сталью полосы протянулись вправо и влево, отражаясь одна в другой. Вдали смутно темнели дымчатые силуэты строений Ветроградской стороны. Крепость на Заячьем острове все отчетливее прорисовывалась на фоне неба, медленно приобретающего золотистый оттенок. Ангел на шпиле Морского собора вспыхнул в лучах восходящего солнца.

Гарик Иволгин не был бы художником, если бы на миг не задохнулся от всей этой красоты. Он даже позабыл о цели своей неуклюжей погони, остро сожалея, что не захватил с собой хотя бы блокнота и карандашей, но в следующее мгновение вспомнил, что сейчас ему не до этюдов. Силуэт неизвестной в белом платье, словно бабочка, мелькал в полосах света, пролегающих между дворцами Императорской линии. Теперь он не должен упустить ее. Даже если это ошибка. Иволгин припустил следом, хотя вывихнутая нога с каждым шагом болела все сильнее. Блеклое небо колдовской ночи медленно наливалось синевой. Редкие облака порозовели. По набережной проехали первые автомобили. Незнакомка никуда не спешила. Она шла вдоль парапета, легонько касаясь его пальцами тонкой руки. При этом она смотрела на реку, лишь иногда оборачиваясь на шорох шин проезжающей машины. В эти мгновения художник мог видеть ее профиль, и всякий раз его сердце начинало биться раненой птахой.

Если бы не нога, Иволгин догнал бы девушку в два счета, но ускорить шаг у него не получалось. Окликнуть ее художник тоже не решался. Вдруг он все-таки ошибся. Обернется незнакомка, и чары, навеянные бледной ночью, рассеются. Вместо Золушки окажется какая-нибудь симпатичная, но, увы, немолодая дама, любительница ночных прогулок. Таких в это время года много – и уроженок Ветрограда, и приезжих. Иволгин ничего не имел против романтически настроенных дам бальзаковского возраста. Наоборот – он всегда с удовольствием рисовал их, но сейчас ему нужна была только его Золушка, а та должна быть совсем юной. Не умея догнать незнакомку, шаг которой был легок, почти невесом, художник разглядывал ее издали. Белое платье на ней выглядело, мягко говоря, старомодным – пышная колоколом, плавно колышущаяся из стороны в сторону юбка, узкий лиф, рукава чуть выше локтей, отороченные кружевами. Похоже было, что незнакомка неравнодушна к историческому костюму.