Я был рад, что меня простили, я не хотел рушить, то, что еще не родилось, не выбралось на белый свет, тогда я думал, что это – любовь.

Второй раз с этой зайкой мы встретились снова – случайно, спустя семь лет. Это была презентация новой линейки услуг, какого-то местечкового банка. Все в том же костюме белоснежной заи, с еще более выдающимися формами и лучистостью глаз, она выбрала меня из толпы бездушных зевак жующих халявные тарталетки с фальшивой красной икрой, и подошла, чтобы обнять, протягивая мне рекламный буклет. Возможно, это была моя судьба. Но я произнес: Спасибо…, – отвернулся, закрыл глаза и ушел. Я ушел, убеждая себя, что мне никогда не нравились эти блондинки, и еще я уже тогда потерял свою веру, и до сих пор ее ищу, или только делаю вид. Я потерял веру в любовь.

Такие вот, зайцы…

Она – моя Маша, целует меня в какую – то особую точку посередине лба. И тут уже никакого секса, одно сплошное блаженство. Как будто она целует твои мысли. Не знаю, откуда Маша узнала об этом поцелуе. Определила сама, научили подруги, или может быть, точно так делала ее мама в далеком розовом детстве, и это осталось в ее крови. Больше никто мне такого не делал.

Было у нас с Машей еще одно волшебное место – большой торговый павильон – рядом с остановкой по дороге в общагу, в него мы часто забегали, чтобы купить свою половинку нарезного батона.

Почему волшебное место?

Потому, что в особо трудные времена, когда в карманах одиноко позвякивала немногочисленная мелочь, я аккуратно находил в одном и том же месте – в нише на полу прямо у кассы десятирублевую купюру, забившуюся туда, словно бездомный кот. Так случалось раз шесть или семь, поэтому я именую все это волшебством.

Бывало, в самые безденежные времена, меня останавливали незнакомые люди прямо на улице и предлагали помочь разгрузить машину с товаром. Я никогда не спрашивал, сколько заплатят. Обычно это была небольшая купюра номиналом от 50 и до 100 рублей, но мне хватало этих денег, чтобы выйти из очередного финансового пике.

Да, еще у нас была моя повышенная стипендия и крохотная зарплата библиотекаря – Маши.

Всего этого вполне хватало на нашу безрассудную жизнь.

Все что мне удавалось заработать на ярмарках и в торговых командировках, я отдавал маме, не оставляя себе ничего, ей тоже было не просто. Правда и тут случались чудеса. Один раз 31 декабря, на Новогодней ярмарке, шикарно одетый господин, забыл на нашем столе свой пакет с французским вином и шикарным букетом из 21-й голландской белой розы. Мы прождали его возвращения до самого закрытия и еще полчаса, он не вернулся, а ярмарка прекращала свою работу. Маме досталось вино, а мне – шикарный букет. Я, бережно закутав его в три слоя газетной бумаги, нес его через снегопад, прижимая, словно живое существо, на улице стояли настоящие морозы под -30, общественный транспорт плохо ходил. Я донес этот букет. Маша улыбалась. Кажется ей, никогда еще не дарили такие цветы. Но ничего не может быть вечным…

Я всегда, на уровне черного ящика собственного подсознания, страха пещеры и другой подобной архаики, боялся любых перемен.

Почему?

Наверное, потому что, где-то в глубине себя подозревал, что именно они (эти самые перемены) – убивают жизнь, такие, знаете ли – «стивенкинговские» Лангоньеры. Эти грязные пожиратели нашего прошлого, времени, и возможно значительной части настоящего. Мне всегда хотелось поймать неудержимую частицу настоящего (счастья) и никогда ее не отпускать… А тут, внезапно наступали они – перемены. И все менялось, окружающая меня обстановка, весь мир и я в нем менялся. В новом или обновленном мире, мне нужно было от этого мира уже, что-то другое. А я, не хотел. Вот такая вот глупость.

Впервые мы поссорились с Машей из-за перемен. Она очень хотела, чтобы у нас все происходило как в кино, посредством волшебного монтажа.

Вот мы держимся за руки.

Целуемся.

Спим вместе, занимаясь любовью.

Мы женимся.

Я становлюсь успешным и богатым, и у нас тут же появляются дети: погодки: мальчик и девочка.

Мы живем в собственном доме, за окном плещется море…, а может быть океан.

Я хотел просто – жить, со вкусом счастья на своих губах, в душе и в самых светлых уголках своего сознания.

Я знал, что любовь – это больно.

Я знал, что без любви окружающий мир темно – серый.

Я не знал, люблю ли я Машу, хочу ли жениться, и что значит семья.

Я многое тогда еще не знал и не умел, у меня не было хорошего примера, только книги. Я верил книгам, но знал, что, то, что живет в них, может жить только там, меж этих шуршащих желтых страниц, под картонной обложкой, имитирующей живую кожу, с бахромой осыпающейся позолоты.

А Маша – хотела любить, она учила меня как это делать. Такая оказалась выдумщица: мы занимались любовью – в общественном душе, кабинете декана, и в ее родной библиотеке. Мы сами себе казались такими свободными и вездесущими, простыми и неразгаданными. Нет, я все вру. Мы не казались. Мы – были.

Я всегда был романтической сволочью… Романтика в моей голове, это полет и ощущение Мира, я ничего не понимаю, а чувствую только, чаще чувствую боль…, но иногда полет или бесконечность, любовь, то, как шумят звезды и волнуется вода, готовая превратиться в снег, дождь или волну. Чувства в моей голове способны созидать и разрушать в одинаковой степени, без какого либо расчета, я ими живу, пока не сломаюсь окончательно. А в Маше уже тогда что-то начало ломаться. Иногда она устраивала истерику, как мне казалось – на пустом месте, крича и топая ножкой обутой в кожаную лодочку цвета – «кофе без молока».

– Как мы – живем! Я устала… Ты можешь идти разгружать вагоны на станцию Пермь 1, чтобы все изменить!

– Что изменить? – спрашивал я ровным шепотом. – Я не люблю перемен…

– А меня, меня ты любишь? – кажется, она готова была вот – вот зарыдать.

– Я не знаю… – отвечал я. Наверное, да.

– Вот – вот…, – стенала она.

А я, чувствовал себя пустым местом, тем с которого и начался весь этот скандал.

Именно тогда, я почувствовал, что снова подули ветра, ветра перемен.

Девяностые и нулевые, это была эпоха сильных ветров, и главным в эту ветреную эпоху было уцепиться за что-то для тебя очень важное и держаться. И я держался, из последних сил. Наверное, потому что верил в разные светлые глупости: любовь, правду, дружбу, отвагу и бескорыстное служение великому делу, хотя толком не понимал суть этих вещей.

2001-вый, в ветреных нулевых был последним годом, когда мне пришлось увидеть настоящих бандитов в их естественной среде обитания, снимавших дань с очередного ларька. Когда-то эти самые ларьки были раскиданы по всему нашему району и городу. Они располагались целыми островами по три – четыре, и в одиночку, склепанные из ржавого железа, похожие на большие сейфы с амбразурами окон. В них торговали паленой польской водкой и спиртом Рояль, сигаретами из тех же Палестин, жвачкой, лимонадом, презервативами, колбасой, и всем, что, угодно, от нижнего кружевного белья, и до турецких дубленок.

Бандиты были приземистыми, с лицами испещренными угрями и шрамами, с большими черными пистолетами, засунутыми под резинку спортивных штанов, как они у них не выпадали… во время ходьбы. Все как в дурацком кино – бандиты в солнечных зеркальных очках и с совершенно квадратными плечами и физиономиями.

Они ржали как кони и громко матерились, я заскочил в подошедший трамвай и умчался в сторону 1905 года, кажется, срочно нужно было купить пару кг картошки на местном Колхозном рынке.

В другой раз, проходя по улице Дружбы, в каких-то дворах, я обуреваемый юношеским оптимизмом и пофигизмом, решил сократить свой жизненный путь или срезать его – пересекая линию отчуждения – глубину между заброшенками и пустырями. Там они и стояли – друг против друга, несколько черных машин и еще люди характерной наружности в кожаных куртках, бритые наголо с пистолетами и автоматами в руках. Я здорово испугался и приобрел от этого излишне деловой вид, стараясь не прибавить и не убавить свой шаг, глядя под собственные ноги, я поспешил ретироваться. Думая о том, что если чихну, запнусь или издам еще какой ни – будь – неприличный звук, то, возможно начнется стрельба.