Мы изменились больше, чем окружающий нас мир, мир не меняется для тех, кто видит настоящие вещи и знает то, что делает его счастливым на данный момент бытия, а завтра, кто знает это самое завтра, ведь оно еще не настало…, хотя в моем окошке зиждется утро… нового дня.

– Маша, вставай, – я касаюсь ее обнаженного плечика, прячущегося в глубине казенного клетчатого одеяла.

– М-м-м, – а в ответ, ее милая, взлохмаченная головка ныряет под подушку.

– Ну что ты как маленькая, – я обнимаю ее такую горячую и тонкую, пахнущую воздушными снами и кипяченым молоком. – Пора вставать…

– Отстань…, – моя Маша, словно мышка в норке.

Я гляжу на будильник.

– Мы проспали!

За окном зимняя тьма, на будильнике половина девятого утра. Мне к первой паре, а Маше на службу к девяти часам.

– Не хочу – хнычет это большая маленькая девочка.

Ну что ты…, – я вытаскиваю ее из под одеяла и начинаю одевать как ребенка, сначала колготки (скрутив их калачиком начиная с носочков), затем брюки, водолазку, теплые носки, встряхиваю эту соню и, отправляя в коридор умываться. Сам одеваюсь впопыхах, словно бывалый боец, укладываюсь в 40 секунд, пока горит спичка моего несуществующего сержанта. И вываливаюсь в коридор, в котором с минуту назад пропала Маруська (конечно, она не любит, когда я ее так называю). Туалет, умывальник, назад. Когда я возвращаюсь, Маша складывает в сумку пакет с овощными заготовочками от мамы, и сваренную заранее гречу в пакетах – наш обед и возможно и ужин, если мою девочку снова задержат на работе, готовить очередной отчет. Я люблю сидеть с ней вместе после пар, вечерами в опустевшем институте, когда погашены все огни и старое здание вуза готовится уснуть, здесь хорошо. Сто тридцать пять лет назад, это было духовное училище – самое большое здание в нашем городе, построенное тем, кто с верой ходил по холмам и горам. Тогда к старому правому крылу пристроили новое – левое. И здание – выкрашенное в цвета сирени воспарило над Камой рекою.

Духовное училище находилось в здании будущего института культуры до своего закрытия в смутном 1918 году, когда духовность пала, тогда этому дому, как и всей Перми, пришлось пережить ряд суровых испытаний. Когда в конце 1918 года товарищ Акулов, прихватив городскую казну, стремительно отступил вместе с красными, и в город вошли белые войска Колчака, в бывшем духовном училище разместилась контрразведка. В подвальном помещении колчаковцы пытали пойманных большевиков и их сторонников, трупы тут же в подвале засыпали землей. Позднее, в начале 1920-х годов здание, требовавшее больших затрат на отопление и освещение было заброшено и стало постепенно разрушаться. Растерявшиеся от рвотных позывов эпохи горожане растащили отсюда всю мебель (в городе было плохо с дровами), сломали окна, печи. Когда в 1923 году во времена нэпа пустовавшее здание бывшего духовного училища было передано Пермскому рабфаку, его пришлось долго приводить в божеский вид, или наводить здесь партийный порядок.

Тогда, студенты – комсомольцы с красными флагами и пламенными речами вышли на внеплановый субботник, и принялись за чистку. Они таскали мешками землю из темных холодных подвалов, а там попадались, где нога, где рука или голова. Студентки комсомолки визжали, но делали свое правое дело, украдкой, крестясь.

Конечно, я ничего не знал об этой мрачной истории нашего ПГИИКа… Когда я начал учиться в этом здании, из него, кажется уже бежали все призраки прошлого. Возможно от того, что репетировавшие в подвальных этажах до самой ночи хореографы слишком громко топали, или, просто культура страшная сила, чем-то похожая на религию или веру, и здание это было по – своему «намолено», или отмолено поколениями чистосердечных студентов и многочисленными талантливыми педагогами, такими, как Футлик, или маэстро Данилин. И отбелено предыдущей плеядой духовных отцов, тех, что управляли им до 1917 года.

Мне здание нашего теперешнего ПГИИКа, со стенами, раскрашенными во все оттенки воздушного праздничного тора с кремом, всегда напоминало большое приземистое дерево (вяз или английский дуб) Большое старое дерево. В подвалах корней холодная тьма и сырость. Здесь – располагались многочисленные комнатки-душевые, для отзанимавшихся хореографов. Это были комнатки с вечно текущими кранами, в которых никогда не меняли прокладки. Тут же в подвальном этаже располагались склады и огромная столовая – вода и питательная среда. На уровне ствола, общественных этажах – монолитность десятков просторных кабинетов, студий, залов с колоннами и винтовых лестниц, ведущих в облака, под самую крышу, туда – ввысь, к мансардным этажам, где кажется, ощущалась настоящая воздушность древесной кроны. Когда мы занимались там, на самом верху, все время на краешке сознания слышалось шуршание и свежесть зеленой листвы. К концу моего обучения в верхние мансардные этажи переехала наша библиотека. И к шуршанию листвы, добавилось шуршание страниц старинных, кажется уже утраченных, когда – то давно фолиантов.

Мой вуз – моя обитель. Никогда мне не было здесь в тягость, особенно когда был влюблен, так безответно, как бывает только в юные годы.

С Машей мы познакомились, когда мне хотелось умереть от очередной (хотя, если честно, от самой первой настоящей) безответной любви. Хотя острая стадия данного душевного неблагополучия уже прошла, внутри, оставалась какая – то тоскливая пустота, которую, кажется, совершенно нечем было заполнить. Именно тогда я случайно поймал солнечный зайчик машиной улыбки. Тонкая как тростинка – какая-то вся миниатюрная, милая серая Маша, с выразительными серо-голубыми глазами. Она была такая светлая и воздушная, хотя и предпочитала красить свои волосы только в темные цвета спектра глубокой ночи. Маша улыбалась, словно выпускала своими бледно-розовыми губками солнечных зайчиков. Я поймал своим взглядом кусочек этого призрачного тепла и прижал к области сердца, по крайней мере, география моего тела указывала, что когда-то, именно здесь оно находилось и кажется, билось в унисон моему дыханию, пока не порвалось.

Так мы впервые встретились, уже потом, год спустя она рассказала, что впервые, она увидела меня по дороге на службу в кабине дребезжащего алого трамвая, Маше тогда показалось, что я ей улыбаюсь.

– Это ведь правда? – спрашивала она, прижимаясь ко мне все теснее, так, что эта теснота начала превращаться в настоящую близость.

– Конечно, милая…, – я целовал ее в макушечку, там, где было серое пятнышко не прокрашенных волос. «Конечно, я улыбался тогда только своим внутренним демонам», думал я про себя. Но сказанное этой светлой девочке тогда вовсе не было ложью.

Впервые заговорив, мы стояли в библиотеке перед самым ее закрытием, когда все студенты и преподаватели уже разбрелись по домам, с окошками с переплетом в виде большой буквы Т. Маша тогда отчего-то хмурилась, а я прыгал перед ней зайчиком. Она начала хохотать, как будто прорвало весеннюю ледяную плотину или затор. Она хохотала заливисто и чисто, как глоток прохладной воды. Я коснулся тепла ее рук и почувствовал огонь, мне захотелось сделать для нее тут – же что-то волшебное. Конечно, тогда я мало знал о волшебстве, поэтому пытался импровизировать. Из кусочка бумаги сделал букет роз, дунул на него, чтобы он распушился и стал живым, и подарил. Она снова рассмеялась, и тогда, я решил, что, наверное, не смогу жить без ее смеха.

Уже позже, после наших первых поцелуев, и прогулок по ночному застывшему городу, Маша, приглашенная на наш студенческий капустник, подготовленный к преддверию новогодних праздников, хохотала, когда на большой сцене я читал рэп. А затем, вне сценария, по просьбе братьев меньших, ребят менеджеров культуры с первого курса, обнимался на ступеньках сцены с белоснежным зайцем. Это была очень красивая голубоглазая блондинка с пухлыми губами, находящаяся в образе милой зверушки. Совершенно не помню, что тогда она мне сказала и во что вообще мы играли. Помню, только возмущенный крик Маши, и снова, ее чистый смех: Изменник! Я прощаю тебя, чертов обниматель белоснежных заек!