Тем временем… м-м-м… ну, хорошо, давай уж, вперед-вперед, хватит испытывать терпение читателя!..

Как только шаги Филлариона замерли внизу, некто в камуфляже пружинисто выпрыгнул из джунглей на террасу, а затем без задержки прокрался в студию. Первое, что поразило его (или ее) внутри, было ощущение, что он (она) не один (не одна). Что происходит? Может быть, эти многочисленные чертовы Филларионовские домашние животные создают это обманчивое ощущение чьего-то присутствия?

Эти, так сказать, домашние животные ползли по стенам, парили вокруг люстры, раскачивались на шторах, свисали с потолка, плели в углах паутину — кузнечики, майские мухи, жуки, муравьи, москиты, бабочки, стрекозы, осы, пауки… Филларион никогда не удосуживался выключать свет, все отверстия его подкрышной берлоги светились ночь напролет, привлекая несчетные рои миниатюрных демонов вашингтонского парного лета.

В два или три скачка некто в камуфляже выключил все лампы, а затем зафиксировался в стиле «ниндзя», то есть почти исчез. Сверхчувствительные линзы, которыми обладал незваный гость, не требовали ни ватта электричества для того, чтобы запечатлеть окружающий мерзкий хаос: скомканные бумаги, бесчисленные книги навалом, создающие картину недавнего землетрясения, пару ножниц и несколько дюжин срезанных с ногтей полумесяцев роговицы, пучок полуседых курчавых волос (откуда взятых? не из поэмы ли Бродского?), увеличительное стекло, неряшливый разброс дешевых пищевых материалов — конфетки «джели-бинс», кукурузные хрустелки «читос», козинаки «грану-лабар» и тому подобное.

Озадаченные насекомые, ведомые их непобедимым инстинктом двигаться в сторону того, что светлее, разочарованно жужжа, покидали ранее столь гостеприимное помещение. Затем чудовищный удар сокрушил внутреннюю структуру незваного гостя.

«Рушится, рассыпается на части Рим моего тела, — горько думал Джим Доллархайд, коллапсируя на полу. — Мамуля, дядя Роджер, взгляните на эти языки бешеного огня, прислушайтесь к зловещим разрядам грома… Пора сказать «прости» моей внутренней цивилизации!»

Последнее, что прошло через сознание спецагента, было видение молодого японца, с которым они неделю назад обменивались испепеляющими взглядами в «Лямбде на взводе». «Жаль, что я не убежал с ним из моего Рима до того, как тот развалился». После этой, пожалуй, странной идеи Джим отключился от мировой энергетики.

Опытный читатель не будет, конечно, слишком удивлен, обнаружив, что наш блистательный сыщик все-таки выжил к исходу первой трети романа. Да, он уцелел и через две недели после беспощадной атаки на его «внутренний Рим» Джим, выглянув из окна своей квартиры на Висконсин-авеню, обнаружил, что портик Кафедрального собора напротив стал лучше различаться сквозь листву. Началась великолепная среднеатлантическая осень.

Несмотря на то, что доктор Каузешвитц строго рекомендовал дать его печени и почкам еще одну неделю горизонтального положения, Джим отложил в сторону «Историю русской литературы романтического периода» и надел свои панталоны для гольфа. Больше он не мог ждать: так сильно было желание увидеть ЕГО вновь.

Даже и не видя его, даже и среди тлеющих руин своей «внутренней цивилизации», наш сверхчувствительный профессионал улавливал аромат чего-то необычайного, исходящего от слоноподобного русского во время беспечных прогулок того по трехзвездному граду. Шпион он или не шпион, что-то совершенно невероятное должно произойти с ним или вокруг него, думал Джим.

Третьего дня он снова натолкнулся на, или, вернее, споткнулся о короткий призыв в секции объявлений «Нью-йоркского книжного обозрения». Призыв гласил: «Среднего возраста особа м. пола, внушительной заметной внешности, быстрая смена убеждений, полный набор скверных привычек, пение, фехтование, курение сигар, ищет общества дамы эфирного поведения, от 20 до 60. Звонить по телефону… или заходить без предупреждения… Дикэйтор-стрит, Вашингтон Ди Си…»

Как чудно было бы зайти к предполагаемому шпиону под маской дамы эфирного поведения! Но кто может гарантировать, что эту даму не встретят на Дикэйтор таким же, как и раньше, сокрушающе гостеприимным образом? Гош, я просто умираю… увидеть это чудовище! Легче, легче, спецагент, легче! Вы все еще в отпуске по «производственной травме», и вы все-таки не Ее Величества номер 007, мистер Бонд, чтобы перенести второе покушение на ваш внутренний… Да, сэр, на мой внутренний Рим, сэр… — что бы это там ни было — короткое замыкание или суперэлектронный призрак из КГБ.

Так или иначе, сегодня — никаких серьезных решений, но почему не глотнуть свежего воздуха? Почему не предпринять личную беспечную прогулку по Массачусетс-авеню, необязательно даже до угла Дикэйтора, а просто, ну, хотя бы до памятника Роберту Эммету, ирландскому патриоту?

В общем-то, я даже могу немного продвинуться и дальше, но, конечно, даже не взглянув в сторону Дикэйтор, а просто полюбоваться видом генерала Шеридана, вечно осаживающего своего боевого коня зазеленевшей меди. Почему нет? Если бы только Джим Доллархайд знал, каким будет результат его беспечной прогулки!

Тем временем объект этих жарких мыслей возлежал на своей шаткой кушетке, известной уже населению Дюпон-серкл как «лежбище Фила». В глубоком мохнатом гроте, образованном его ухом и плечом, он держал телефонную трубку.

В русском сленге есть словечко «кореш», так вот именно с корешем корешился в данном случае арбатский авангардист: достопочтенный Генри Тоусенд Трастайм был на проводе.

ГТТ: «Интересно, чем ты сейчас занят, мой нерадивый и вечно юный кентавр? Ручаюсь, бьешь баклуши, не так ли?»

ФФ: «Дунул в лужу, кореш! Я чертовски занят, выколачивая блох непристойностей из своего последнего трактата. Ну, а вы, достопочтенный? Где вы слонялись после того, как сквозанули из своего яйцеподобного чистилища? Тоже блошек выискиваете, только из другого места? Готовы признаться и раскаяться?»

ГТТ: «Довольно нахальное предположение, мой Хобот! Впрочем, может быть, подсознательно я действительно жаждал раскаяния, хоть и не мог этого выговорить… В данный момент, Фил, ты в стабильной позиции?»

ФФ: «На всех четырех опорных точках, Ваша честь, то есть на обеих ягодицах и на обеих лопатках».

ГТТ: «И никакие центробежные силы тебя не крутят, мой гордый друг?»

ФФ: «Ничего, кроме томного снобского голоса, который заставляет меня думать о преждевременном мужском климаксе, вызванном программой «Современные лидеры» в рамках Гарвардского университета».

ГТТ: «Не сыпь соль на раны, зверь и гад! Я собираюсь тебе рассказать о самой предосудительной неделе в моей жизни после шестидесятых».

ФФ: «Ты сейчас звонишь из Ки-Уэста или из Провин-стауна?»

ГТТ: «Ну-ну, зубрила-мученик! Хоть я и отдаю должное твоей проницательности и быстроте, с которой ты опознал любимые становища нашей голубой элиты, должен сказать, что в данном конкретном случае ты зашел слишком далеко и, парадоксально, не дотянул до цели в своих догадках. Ну-ка, включи свою уникальную способность разгадывать сплетни и еще раз попробуй!»

ФФ: «Если провести параллель с шестидесятыми, ты звучишь так, как будто пустился в какое-то распутство, в какие-то эскапады с девочкой вроде Ленки Щевич».

ГТТ (с некоторым клекотом, с горячечным придыханием): «Попал, ублюдок! Это она, моя любовь, моя память, мое очарование!»

ФФ: «Не хочешь ли ты сказать, прелюбодей, что встретил Ленку?»

ГТТ: «Вот именно! Я не мог себе места найти с того времени, когда ты сказал, что Ленка осела в Штатах, просто потерял центр тяжести! Ты не помнишь, Фил, наш полночный разговор в уборной Одесского аэропорта? Я тебе сказал тогда, двадцать лет назад, что Ленка была единственной женщиной, что подтянула во мне подпруги?»

ФФ: «Подтянула тебя к супруге?»

ГТТ: «Подпруги моего существования, болван! А после недавних воспоминаний я подумал, что она могла не очень-то сильно измениться с той волшебной, апреля 1968-го, призрачной, непостижимой ночи вокруг «Искусства».