Такси исчезает за углом, а я сажусь в первый попавшийся автобус и после получасовых плутаний по городу добираюсь до своей машины. По дороге рисую себе картину суматохи в институте Ван Айхена и тешу себя надеждой, что завтра эта суета только усилится.

Я знаю, что и как делать. Но впервые в жизни на меня нападает депрессия и абсолютно нет сил сделать последний шаг. Не хочется двигаться, говорить и вообще смотреть на белый свет.

Я заигрался. И ничего исправить уже нельзя. Можно только отшлепать табуретку, которая меня ушибла, то есть Ван Айхена. Но легче от этого никому не будет. Особенно Джой.

Как приятно слышать со всех сторон, что ты умный и обаятельный. И думать, что ты можешь управлять людьми, заставлять их делать то, что тебе нужно. Самовлюбленный идиот.

Сварив крепкий кофе, пытаюсь привести себя в более или менее рабочее состояние. Вторая чашка заставляет вспомнить о Билле. Одном из тех, кто пострадал из-за меня. Сейчас есть полтора-два часа, чтобы его навестить. Что только принести ему в больницу?

Пройдя мимо здания парламента, на мгновение останавливаюсь в нерешительности у входа в пассаж и затем ныряю в его прохладную глубь. Справа в витрине бутика мерцают лаком рукоятей натурального дерева зонты по сто и больше долл аров, лениво свисают галстуки от Валентино и Диора, пирамидой грудятся немыслимо дорогие дамские сумочки и кошельки. Точно напротив в отделе попроще женщины вращают карусели с неимоверным количеством галстуков и платков, в то время как огромный плакат в витрине зазывает новых покупателей обещанием тридцатипроцентной скидки.

Не удержавшись от искушения, захожу и минут пятнадцать перебираю галстуки. Большинство из них стоят пятнадцать-двадцать долларов, и многие выглядят вполне прилично. Однако мне нынче не до галстуков, и я со вздохом покидаю отдел. Мимо витрин ювелирных магазинчиков, переливающихся дорогими часами и сверкающих драгоценными камнями, задумчивых манекенов и шумных музыкальных отделов устремляюсь к противоположному выходу из пассажа.

На площади недалеко от пассажа сажусь под зонтик одного из кафе и заказываю бокал красного вина. Напротив за стеклом ресторана «Мак Доналд» кучки людей поедают многоэтажные гамбургеры. На стене того же дома ветер треплет углы чернобелого плаката, на котором наивно исполненный скелет в цилиндре и фраке скалится, сидя на мешке денег. Такие же листовки валяются на мостовой: пару дней назад в городе началась кампания против американизации Голландии. Скелет символизирует американский капитал.

Допив вино, пересекаю площадь и толкаю стекля иную дверь туристического агентства. В ожидании своей очереди терпеливо листаю рекламные буклеты. Затем пропускаю перед собой молодую негритянскую чету, стем чтобы попасть к седой благородного вида даме в форменном ярко-красном костюме и узких очках для чтения. Преодолев свою обычную стеснительность, в течение десяти минут расспрашиваю ее о ценах на путешествия по Латинской Америке, расписании рейсов и условиях проживания. Напоследок проникновенно выражаю благодарность, клятвенно обещаю купить тур парой недель позже и ухожу, сопровождаемый подозрительным взглядом поверх очков. На улице никого нет.

Путаными улочками выхожу к древнему зданию парламента. На мосту порывы ветра обдают лицо прохладным облаком брызг от фонтанов. В просторном, мощенном брусчаткой внутреннем дворе парламента течет обычная жизнь: группы туристов суетливо снуют туда-сюда, на лавочках чинные старички в отглаженных костюмах и при галстуках, опираясь на трости, ведут неторопливые беседы.

Через узкие крепостные ворота направляюсь в сторону железнодорожного вокзала. На ходу решаю срезать путь и выхожу на набережную одного из бесчисленных каналов. Здесь, в двух шагах от центра, царит новый стиль строительства. Панельные стены одно- и двухтажных особняков покрыты граффити — надписями, нанесенными аэрозольными красками. В любое время суток здесь малолюдно. Навстречу изредка попадаются группы цветных подростков, от контактов с которыми хочется уклониться.

За спиной слышится мягкий звук двигателя, и меня догоняет вишневый «фольксваген-пассат». Неторопливо выбравшись из машины, кучерявый спортивного вида водитель вежливо спрашивает у меня, как быстрее проехать к железнодорожному вокзалу. Я поворачиваюсь к нему боком, чтобы показать, куда следует ехать. В этот момент у меня в голове мелькает какое-то смутное воспоминание, но додумать мне не дают. От удара по затылку в глазах вспыхивают желтые звезды, которые рассыпаются многоцветным праздничным салютом и свет меркнет.

Сознание возвращается толчком, и я даже не успеваю сообразить оставить глаза закрытыми, тем самым выгадав время на размышления. Я сижу в глубоком кресле в незнакомой комнате. За окном невесело покачиваются ветки дерева и видна глухая, без окон, стена соседнего дома.

Напротив, мусоля незажженую сигару — видимо, он пытается бросить курить — сидит Ван Айхен и равнодушно разглядывает меня. Голова гудит, и я не особенно удивляюсь его спокойствию. У двери развалились на стульях двое молодцев в опрятных костюмах, каждый килограммов под девяносто весом. Одного из них, с коротко стриженными вьющимися каштановыми волосами, я мельком видел у Института проблем развития и более близко познакомился всего пару часов назад, когда он бил меня по голове. Другой — коротко стриженный мулат, который с точки зрения физических кондиций выглядит еще менее утешительно. Искоса глянув на них, осторожно шевелю руками и обнаруживаю, что они не связаны и не закованы в наручники.

Мой взгляд останавливается на субтильном человечке, который скромно сидит в углу, подобрав ноги и сложив руки на коленях. Полностью разбитый и проигравший, я интересен противникам не более прошлогодней высохшей травы. Но Азат смотрит на меня остановившимся взглядом убийцы, который перебирает в голове подходящие к моменту способы умерщвления жертвы.

Ван Айхен вытаскивает сигару из своего мясистого рта и, тыча ее обслюнявленным конном в мою сторону, неторопливо спрашивает кучерявого:

— Полиция за ним следила сегодня?

— Да, одной группой. Но потом они заметили нас и отстали. Чудесно. Я в который раз перехитрил самого себя. Люди Сибилева давно в Москве, а полиция решила не светиться перед Ван Айхеном. В результате я остался без прикрытия вообще. Славно.

Ван Айхен приходит примерно к тем же выводам, что и я.

— Вот видите, вы никому не нужны. Ну да ладно, не об этом речь. Не буду тратить времени на предисловия и пустые обещания. Вы профессионал и отдаете себе отчет в том, что живым вы отсюда не выйдете ни при каких обстоятельствах. Собственно говоря, выбору вас весьма ограничен: отойти в мир иной относительно безболезненно или после долгих, поверьте, очень долгих мучений. Более того, могу обещать, что если мы договоримся, ваше тело не исчезнет бесследно. Оно будет обнаружено полицией и передано родственникам.

— Родственникам? Вот уж утешил, так утешил.

Это я бормочу себе под нос, но мой собеседник обладает прекрасным слухом.

— Зря иронизируете: далеко не всем так везет. Многие люди вашей профессии исчезают безо всякого следа. Мы знаем, кто вы. Вопрос же, который нас интересует, сводится к тому, зачем вы здесь находитесь.

— Это вас надо спросить, зачем я здесь.

— Не паясничайте. Говоря «здесь», я имел в виду Голландию, а не этот дом.

— Я работаю в научно-исследовательском институте, и…

— Хватит, понятно. Когда вы узнали, что один из ваших людей работает на нас?

— Сотрудник нашего института? Работает на вас?

Ван Айхен по-прежнему невозмутим, кажется, его никак не задевают бессмысленные ответы.

— Почему вы здесь? Вас ведь должны были отправить в Москву?

— Я уезжаю через три дня. Мне почему-то не продлили регистрацию.

Ван Айхен кивает, как будто счастлив от услышанного.

— Вы раскрыли нашего человека?

— Я опять вас не понимаю.