И Хелле, и парень в камуфляже стоят ко мне вполоборота. Они сосредоточены друг на друге и не могут видеть того, что видно мне. А за углом стеклянной витрины стоит еще один жандарм. Он спрятался там от ветра, чтобы прикурить сигарету. Молодой смуглый парень с темными внимательными глазами и тонким с горбинкой носом. Наверное, южанин.

Посмотрев на своего напарника и Хелле, парень неторопливо выпускает прикуренную сигарету из пальцев, и она плавно и бесшумно падает на тротуар, выбрасывая россыпь искр. До белизны потертый брезентовый ремень автомата медленно соскальзывает с плеча жандарма. Хелле, убирая пистолет, поворачивается, чтобы прыгнутьвтолпу. Там он в безопасности — там никто не станет в него стрелять. Но пока он один у огромной стеклянной витрины. И второй жандарм окликает его. И здесь вместо того чтобы скрыться в толпе, Хелле дергается и снова сует руку за отворот куртки.

Оглушительно грохочет очередь. Стреляные гильзы разноголосыми рождественскими колокольчиками звенят по каменным плиткам тротуара. Одна гильза, кувыркаясь с горлышка на донце, отлетает далеко на мостовую. Видимо, среди гильз и яблок часто попадаются индивидуалисты.

Витрина за спиной Хелле заливается молочной белизной и медленно оседает искристой волной. Сам он еще мгновение стоит, затем ноги его подламываются и он быстро падает лицом вниз на еще не успокоившуюся россыпь стекла.

За окном в сумерках самолеты, терпеливо дождавшись свой очереди, тяжело ползут к взлетной полосе. Загоревшиеся навигационные огни отчуждают их от всего земного — самолеты уже принадлежат небу, они зажигают эти огни не для людей, а для того, чтобы за облаками узнавать друг друга. Желтые цепочки иллюминаторов по бортам — напоминание о жизни внутри тонких алюминиевых скорлупок.

Непривычно, но на этот раз меня провожают. Однако о чем говорить, мы не знаем. Прежде всего потому, что продолжения у нашего разговора не будет. Ни завтра, ни позже. Я оставляю здесь все — людей, привязанности. Даже погоду. Это не в первый раз, но больно как впервые.

— Вечером будет дождь.

Вера произносит это без выражения, я слушаю без ответа. Она говорит о погоде, которая мне уже не принадлежит.

— А завтра?

— Что завтра?

— Будет дождь?

Вера пожимает плечами, глядя в темень аэродрома.

— Будет. И похолодание. Наверное, надолго. Может, до весны.

— Весна уже скоро.

— Мне кажется, что ее совсем не будет.

— Так не бывает.

— Иногда бывает. Ты просто не знаешь.

Мы прожили вместе эту часть жизни, не ставя условий, чтобы не оттолкнуть, и не давая обещаний, чтобы не солгать. Мы оба знали, что нас ждет впереди, и молчали об этом, надеясь обмануть судьбу и вместо этого обманывая друг друга. Пришло время расплаты за это молчание, но плачу не я, и мне уезжать отсюда с долгом, который никогда не удастся отдать.

Размещение спутника-провокатора на ракете «Гермес» вызовет международный скандал и поставит крест на космическом проекте России. При передаче этой информации погибает агент российской разведки в Париже Анри Лоран; Для расследования обстоятельств его гибели и проведения ответной операции во Францию выезжает сотрудник разведки Алексей Соловьев. В первый же день он становится свидетелем гибели своего коллеги, занимавшегося делом Лорана.

По мотивам книги Общественным Российским Телевидением в 2001 году снят трехсерийный телевизионный художественный фильм «Парижский антиквар».

Прохаживаясь по кабинету и поглядывая в окно, за которым черный дырявый снег, истекая струйками воды, постепенно уступал место проталинам, генерал еще раз повторяет:

— Главная твоя задача — завязать контакты. Симпозиум специалистов по России дает для этого отличную возможность. Никаких оперативных действий, это все потом. Только новые контакты, как можно больше контактов. Общение — это как раз по твоей части, так что не командировка будет, а одно удовольствие.

Горелов останавливается и смотрит на меня своими голубыми ясными глазами. Смотрит вопросительно, немного удивленно, словно ждет ответа на какой-то вопрос. Не дождавшись, он снова принимается путешествовать по кабинету.

— Вы мне, Владимир Николаевич, в Париже, по делу антиквара, тоже обещали неделю отдыха и развлечений. Я с этого курорта еле ноги унес.

— Да нет, во Франции все было по-другому. Там и дело-то началось с пропажи нашего агента, антиквара. А дальше так покатилось, что мы сами, здесь в Москве, только за головы хватались.

Горелов сдержанно усмехается и вяло машет рукой, потом рассеянно приглаживает совершенно седые волосы и усаживается за стол. Он сегодня явно занят своими мыслями. Генерал категорически не переносит ламентаций, то есть жалоб, и в другой ситуации не преминул бы сделать выговор за упоминание парижской истории. Сегодня же он только крутит головой и, еще раз коротко улыбнувшись, протягивает руку. Поморгав, он произносит:

— В общем, все понятно. Ты, Соловьев, умница, больше тебе инструкций, собственно, и не нужно. У тебя ведь самолет завтра? Мягкой посадки и удачной поездки. Уходи сегодня с работы пораньше, соберешь вещи. Ну, счастливо.

Все-таки генерал иногда бывает очень заботливым, милым и трогательным. Удивительно трогательным. Таким трогательным, что начинаешь подозревать неладное. Что это его так разобрало? Сентиментальный разведчик — это нечто невиданное, вроде дантиста-плаксы. Может, у Горелова возраст сказывается? Или случилось что-то, чего я не знаю?

Идя по коридору и лестницам и здороваясь с коллегами, вспоминаю, когда начальство в последний раз было таким обходительным и тем более называло меня умницей. Отпирая дверь в свой кабинет, прихожу к выводу, что если подобное и случалось, то очень давно. Из всего, что приходит в голову, упоминания заслуживают только сдавленные выкрики «безответственная выходка», «сомнительные методы» и «прекрати ухмыляться».

В кабинете быстро прибираюсь перед предстоящей почти месячной командировкой, просматриваю бумаги и запираю их в сейф; стоящий напротив стол идеально чист. Моего соседа по комнате уже две недели нет — отправился куда-то за уральский хребет. Он бормотал что-то невнятное насчет того, по какому именно делу уезжает колесить по нашей необъятной стране, но как раз в это время руководство вдруг приняло решение о моей поездке в Голландию, и мне было не до его рассказов.

Ребята из отдела должны сегодня вечером заглянуть ко мне отметить отъезд, так что предложение Горелова уйти с работы пораньше пришлось как нельзя кстати. Накупив по дороге продуктов и, главное, то количество бутылок, которое по моим подсчетам позволит не бегать в магазин хотя бы до полуночи, наконец добираюсь до дому. Старушка с восьмого этажа, наметанным взглядом пересчитав торчащие из пакетов бутылочные горлышки и многозначительно хмыкнув, придерживает входную дверь. Неловко раскланявшись с ней, тащу покупки к лифту. Какое старухе дело до того, что я покупаю в магазине? Ведь я же ничего не говорю ей по поводу голубей, которых она приваживает на свой подоконник. А мог бы, потому что голубей кормит она, а балкон загажен у меня. Никакие просьбы, уговоры и попытки осторожных скандалов не помогают. Старушка глохнет к любым доводам и увещеваниям и лишь смутно отговаривается тем, что «птичек только две» и что они «привыкли до нее прилетать».

Поднявшись к себе, с трудом достаю ключи, открываю дверь квартиры и на пороге наконец роняю пакет с продуктами. Старуха все-таки вывела меня из себя. Пакет шлепается на пол, лопнув сбоку и выстрелив банкой шпрот, которая, кувыркаясь, улетает к столику у зеркала. Сквозняк подхватывает несколько телефонных счетов и разбрасывает их по прихожей. Чертыхнувшись, захлопываю дверь, скидываю ботинки, наклоняюсь за банкой и застываю.