Анисия молчала, пытаясь понять, что все это значит. Верхова солидно свела руки впереди живота.

– И что же? – непреднамеренно вскричала она. – Вы даже самовар себе поставить не сможете! Как же я… Я! Могу тебя отпустить! А как же светлая память Лилии, многострадалицы, мученицы?! Я обязана ее дочь оберегать! Ну уж нет, не бывать этому! И ты… Ты! С твоими способностями, с твоим кругом… станешь… приживалкой… В богом забытых квартирах…

Привыкшая к этим взрывам неопасного негодования, Анисия смирно выжидала.

– Над вами всеми станут смеяться шведы, – закончила, наконец, Верхова, успокаиваясь от брони Анисии.

– Швейцарцы.

Анисия чувствовала, что Верхова, обычно более бурно выражающая свое неудовольствие, не распаляется в полной мере из-за присутствия постороннего. И это странным образом сковывало и Анисию, настроенную на поединок с благодетельницей.

– Все одно – европейцы! Что они понимают в наших реалиях?

– А с чего вы вообще взяли, что ваши представления о русской душе распространяются на всех? Что за границей каждый будет страдать по березам и грязи на дорогах? Вы когда-нибудь думали, какого в вашей богом избранной стране женщине, которая не имеет права получить образование? Я, может, не только учительницей и акушеркой хочу работать. Пусть дальше разрешают нам профессии! Мы независимости хотим за честный труд! Вы закрылись в своих старинных стенах и при любом удобном случае переняли привычку поучать население! Но у вас нет на то исключительного права!

– Есть! Есть закон, который вы должны чтить! Без воли отца, а потом мужа вы пальцем пошевелить не можете. И все ваши разговоры превращаются в пшик.

– Против этого мы и нацелены.

Верхова грозно выдохнула, подтверждая произнесенное. Она хотела было ввернуть что-нибудь о капризах, но со вздохом поняла, что на этом этапе потерпела поражение. Не высказывая этого вслух, она болела за воспитанницу, ликуя, что трагедия в семье не сломила ей волю. Взволнованный вид Анисии бередил ей душу. Она не могла взять в толк, почему эта упрямица так зациклилась именно на этом злосчастном Цюрихе и не жаждет ни ее состояния (которое она готова была разделить между всеми своими наследниками), ни балов, ни повес, ни благодетельных мальчиков из лучших семей, ни Крыма, ни Италии.

– Финансовая сторона вопроса весьма непростая.

Анисия, приученная без стеснения говорить о деньгах, горячо возразила:

– Вы даже не заметите этих трат. А потом я начну работать! И верну вам все!

– Моя племянница… станет работать. Чему вас только учат в ваших гимназиях?! И все эта ваша Оливия де Гуж…

– Олимпия.

Верхова отмахнулась.

– И Маркс! Одни иноземцы. Воду только у нас мутят. – Верхова приложила подрагивающую ручку в перстнях к груди с дряблой кожей. – Этот Маркс – дьявол!

– Психолог он никудышный…

– За что нам все это, – из Верховой вырвался примятый всхлип. – Почему нельзя жить просто, как раньше?

– Как когда? – скептично спросила Анисия. – Каждый век нес свои беды.

Верхова отмахнулась.

– Слишком вы ученые стали, – проворчала она, будто опасаясь, что Анисия услышит ее и добьет чем-нибудь таким же неоспоримым. – На все у молодежи свое мнение.

Она внушительно скрестила большие ладони на выдающемся животе.

– Настанет время… когда мы будем первыми в мире! Вот уже и Полина уезжает, – съежилась Анисия. – А с ней мне будет легче! Подумайте над этим!

– Ты всегда слишком высоко ставила эту вертихвостку, – поджав губы, отозвалась Верхова.

Анисия, поглощенная собственной оголтелой молодостью, избегала смотреть на тетю, опасаясь приметить в ее лице страх остаться в этих огромных апартаментах без любимой племянницы.

Анисия вышла. Верхова еще обсуждала что-то с гостем за закрытой дверью. Анисия, уязвленная тем, что ее дело стало достоянием гласности, похолодела, когда Алексей вышел из библиотеки и заметил ее. На секунду ей показалось, что пришелец не собирается смиренно исчезнуть. И правда, он направился прямиком к ней.

Не хватало Полины. Она бы нейтрализовала нахала в два счета. Но Полина отдавала дань семье, приоткрывающей жерло своей пещеры. Кто знает, сколько охов, вздохов, молниеносно высыхающих слез и шпилек придется ей пережить в балагане из тетушек, горничных, разных мастей приживалок и юродивых при типичном московском доме.

– Я невольно стал свидетелем домашней сцены, которая должна была быть скрыта от посторонних глаз, – поведал Алексей звучным голосом, будто ограненным церковным пением.

Анисия приподняла бровь. Что-то успокаивающе-человеческое в облике гостя сдерживало пену ее негодования.

– Приношу вам свои извинения, – продолжил он, не получив ответа.

– Вы думаете, что и здесь, как привык ваш брат, вы можете вмешаться со своими сглаживаниями? Чтобы никто не испытывал темных чувств, а то ведь начнет бунтовать! – импульсивно и зло спросила Анисия.

Она без должного ужаса ощутила, что напряжение последнего времени алчет излиться на эту так кстати подвернувшуюся голову.

– Что вы? – поразился Алеша. – Я ничего такого не думал…

– Не думали? – приковалась к нему Анисия.

За благостно-разглаженным лицом пришельца ей чудилась ушлость первых христиан, принимающих новую веру из умысла и сжигающих затем Александрийскую библиотеку в экстазе дорвавшейся черни. Ведь слащавые легенды ангажированных летописцев не могли зарыть мудрость языческих преданий.

Ей нравился собственный скептицизм, рожденный в обольстительном нигилизме прошедшего десятилетия. Но в глубине души она чувствовала, что Алексей говорит искренне. И оттого особенно сжималось оцарапанное сердце.

– Я попытаюсь помочь вам…

– К чему? Вы усвоили для себя какое-то идеальное поведение, которому вас учили и которое вы решили обыграть на мне, заблудшей душе? Но вы выбрали не ту мишень.

– Я вовсе…

– Думаю, вы «вовсе» не одобряете образование для женщин, так ведь? Из-за таких, как вы, из-за кабинета министров я вынуждена умолять отца, который меня бросил, пустить меня на чужбину. Потому что ваша Библия учит всех современных чиновников, что женщина неполноценна. И они свято в это верят.

Алеша смущенно молчал.

Этот странный мальчишка за минуту увидел ее вывернутую душу, ее слабость и мольбу. А теперь, вместо того, чтобы безмолвно уйти, еще и продолжает растравлять ее. Мерзавец!

– Вы будете убеждать меня теперь, что все это не важно, что главное-внутреннее освобождение, чистая совесть… – Анисию уже было не остановить, но почему-то так захватывающе-сладко было открываться перед этим юношей, который не пытался с ней спорить. – Но это важно! Важно! О внутреннем я подумаю к старости. Почему вы априори делаете любого человека средоточием скверны?! Я не грешила! И вечно оправдываться я не собираюсь, хоть от меня именно этого и ждут! Я не крала, не чревоугодничала, не прелюбодействовала даже в мыслях! А даже если прелюбодействовала, то мысль не может являться грехом, потому что это не действие! Если ваш бог наградил нас волей к жизни и свободой, то за что же нас судить?! Я – человек и хочу жить по-человечески со всеми правами, которые имеют другие! Неужто это такая дерзкая просьба? Никому нельзя иметь права кроме тех, кто стыдит нас за желание их иметь! Я – не бесполое исчадье ада.

– Вы слишком примитивно понимаете слово божие, – с трудом произнес Алексей так, что Анисии стало неловко.

Она ждала, что, как большинство людей, которых втягивают в неуютные для них темы, он либо замкнется, либо пойдет в наступление. Но негромкое достоинство во всем его облике остудило ее открытый нарыв.

– А вы его понимаете слишком идеализировано, – ответила она без прежнего пыла.

Алексей с растущим волнением смотрел на нее. Он должен был показывать хладнокровие и достоинство человека определенной касты. А вместо этого Анисии почудилось, что поток их беседы будто налил и его капилляры. Он точно так же верил в свои идеалы, пальцы его точно так же были испачканными чернилами. Так в чем же пропасть между ними? Пропасть, о которой твердили, но которую никто из них не ощущал.