Чтобы восполнить нехватку в преподавателях, Глазунов стал вести музыкальную литературу и класс ансамбля. Забота Александра Константиновича о профессорах консерватории и учащихся была в это трудное время огромна. Теперь еще больше, чем когда-либо, он оправдывал то требование, которое предъявлял педагогу его учитель Римский-Корсаков: «Профессор — друг, отец, нянька и даже слуга своего ученика».

Чтобы успеть выполнить все необходимое, Александр Константинович расписывал весь день по часам. Утро начиналось в консерватории.

Глазунов сильно похудел и осунулся. Одежда висела на нем, как будто снятая с чужого плеча. Он шел по коридору, остро воспринимая все происходящее. Из приоткрытых классов доносились обрывки вокализов, всплески мелодий и гамм. И ему, как хорошему капитану, угадывающему по музыке моря его настроение, этот прибой звуков говорил о том, что сегодня, как и обычно, все в порядке.

Студенты затихают при его приближении. Они, дети революции, не считаются ни с какими признанными авторитетами и пытаются установить для себя новые нормы поведения. Теперь не встают, когда педагог входит в класс, оценки за успеваемость не ставятся.

Но Глазунова обожают, его боготворят. И когда он появляется в коридорах консерватории, в них наступает мгновенная тишина, а все сидящие невольно встают.

Александр Константинович проходит в свой кабинет. Он отапливается «буржуйкой» и, так как дров в Петрограде очень мало, является единственным теплым местом во всей консерватории. Сюда погреться забегают и педагоги и студенты. С композитором всегда можно поговорить, посоветоваться, можно просто посидеть тихонько, пока он занят делами.

Приняв несколько посетителей, он принимается за письма. «В нашей консерватории учится юная пианистка С. К., обладающая необыкновенным дарованием. Она находится на иждивении своей матери — скрипачки, которая в настоящее время лишилась последнего заработка. Я обращаюсь к Вам с покорною просьбою переговорить в Союзе о предоставлении места матери высокоталантливой питомицы нашей, чтобы не дать ей погибнуть из-за недостатка средств к жизни. Очень меня обяжете.

Искренне преданный А. Глазунов».

Написав еще несколько таких писем, Александр Константинович поехал в Рабис, чтобы похлопотать об устройстве открытого концерта в пользу одной из старейших преподавательниц консерватории, которая была сейчас больна, а из Рабиса — к студенту консерватории Косте Шмидту, чтобы узнать, на какие средства и в каких условиях он живет.

Найдя дом, в котором жил Костя, Глазунов поднялся по лестнице. Он пробрался через коридор и кухню и, убрав руки назад, с трудом протиснулся в узенькую дверь маленькой комнаты. Она оказалась целиком заполненной стоящими в ней двумя роялями.

— Интересно, сколько приходится звуков на каждый кубический сантиметр площади?

— Судя по жалобам соседей — больше чем достаточно,— ответил Костя.

Увидев неожиданного гостя, он вначале растерялся, но после шутки Александра Константиновича вдруг почувствовал, что смущение его прошло.

Глазунов подошел к инструменту, взял несколько аккордов, потом решительно сел за рояль, и дальнейшая беседа протекала уже в перерывах между звучанием музыки. Сначала сам композитор сыграл несколько своих произведений, а потом Костя исполнил один из концертных вальсов Александра Константиновича. Глазунов оживился.

— Ритм танца всегда помогает людям радостнее принимать музыку. Может быть, поэтому я так полюбил балет.

И снова сев за рояль, стал наигрывать фрагменты из вальсов Иоганна Штрауса, Глинки, Чайковского, говоря:

— Взгляните, какие богатые ритмические узоры.

Потом, возвращаясь к своему вальсу, добавил: — Вот кое-что мне тоже удалось.

— А вы любите легкую музыку? — спросил Костя.

— Я всякую люблю — хорошую.

Когда Глазунов собрался уходить, он уже знал обо всех мельчайших подробностях жизни собеседника: и о распорядке его дня, и об обстановке в квартире, и об отношениях с родными.

Выходя из комнаты, Александр Константинович проворчал:

— Опять мне через это Дарьяльское ущелье пробираться!

Чтобы облегчить себе эту задачу, он на этот раз надел пальто только после того, как выбрался «на волю».

Выйдя на улицу, композитор заметил, что уже стало темнеть. Приближался вечер. Он вспомнил об усталости и решил, что можно теперь отправиться домой.

Их большой, когда-то шумный дом был теперь безлюдным и тихим. Парадная дверь, как и в большинстве зданий, была заколочена, и, чтобы попасть в комнату, ему снова пришлось идти через коридор и кухню.

Из всех комнат дома была выбрана одна — самая теплая — небольшая длинная, узкая комната в одно окно, бывшая лакейская. Сюда были перенесены пианино, стол, диван и несколько стульев. Помещение отапливалось небольшой железной печуркой, которая получила название «буржуйки»; так как дров не было, то «буржуйка» давно не топилась и было так холодно, что Александр Константинович не стал снимать шубы и высоких суконных бот. Завернувшись в два одеяла, он опустился на диван, но все еще не мог согреться.

— А я вот ничего, не мерзну, — заметила Елена Павловна, которая тоже была в шубе и перчатках,— хотя и старше тебя. Уже восемьдесят стукнуло.

Примостившись рядом с сыном, она стала рассказывать о событиях дня:

— Тут твои ученики приходили. Спрашивают:

— Что это вы делаете?

— Да вот носки ребенку штопаю, — говорю. А они удивляются.

— Какому ребенку?

— Да сыну моему, — говорю, — Александру Константиновичу.— Так им это смешно показалось, что ты для меня — ребенок. Но симпатичные, все расспрашивали, как живем. Сказали, что еще зайдут.

И действительно, не прошло и десяти минут, как в комнату со счастливым криком:

— Александр Константинович, мы вам дрова привезли! — ворвалось несколько студентов.

— Где же вы достали их?

Он спускается с ними по лестнице, и студенты наперебой рассказывают, как выпросили дрова у одного заведующего складом, который слышал о том, какой Глазунов «хороший человек». Внизу у саней с дровами стоит и сам их хозяин. На улице лютый мороз, и он, чтобы согреться, бьет ногой об ногу и подпрыгивает.

— Спасибо вам большое за дрова, товарищ Макаров,— говорит Глазунов,— но их надо отправить одному из наших профессоров. Вот уже несколько дней он лежит больной в совершенно нетопленной комнате.

Смущенные и расстроенные, все замолчали, не смея ни возразить, ни настаивать. Наконец, кто-то самый смелый, решился:

— А вы как же?

Чтобы никого не обидеть, композитор решил взять себе немного дров, а оставшиеся попросил отвезти профессору Габелю.

Придя по указанному адресу, Макаров остановил юношей и девушек.

— Стойте тут, а я сам схожу.

Возвратясь за очередной вязанкой, он, взволнованно и счастливо улыбаясь, говорил:

— Профессор скрюченные такие лежат, жалость поглядеть! Ну и человек Александр Константинович! Всех дров не отдал только для того, чтобы вас не обидеть, а то, наверное, у себя да у матери последнее полено бы отнял, чтобы товарища обогреть.

Когда переноска дров была уже закончена, неожиданно появился и сам виновник стольких переживаний.

— Забыл вас поблагодарить, — сказал Александр Константинович смущенно, засовывая в руку Макарова последнее, что оставалось у них в доме: ломоть хлеба и кусок колбасы.

— А вы, может быть, зайдете ко мне? — обратился он к стоящим рядом молодым людям. — Сегодня придет немецкий дирижер Абендрот.

Удивительно, как это помещалось в такой маленькой комнатке столько людей! Но зато как в ней бывало интересно и весело!

Забывая, что с утра нечего было есть, что на улице тридцатиградусный мороз, сюда приходили часто с другого конца города. Приходили: ведь транспорт не работал!

Особенно любила эти импровизированные концерты молодежь, давшая им название «трехсотлетий» (как-то был сделан подсчет, из которого выяснилось, что четырем главным и старейшим участникам собраний — всем вместе — триста лет).